Но эти сны являлись скорее казнящим напоминанием, потому что обязательно наставал миг – стряслась беда, нужно добежать, предупредить, выручить!.. – и вот тут-то ноги неизменно подводили его, он падал на бегу и не мог встать, с ужасом понимая: всё кончено, всё пропало… и, вздрагивая, просыпался.
Но не сегодня. Видно, Светлые Боги жалели всех своих чад, в том числе и негодных, вроде Кокориного потомства. В этом сне Коренга летел. Безо всякого усилия рук и тем более ног, одним напряжением воли, силой желания. Летел над роскошными лугами и нетающим снегом какой-то горной страны, которую в жизни своей никогда не видел и видеть не мог… Вообще-то он догадывался, откуда могли забрести в его память эти разверзающиеся долины, плывущие внизу облака и ледяные пики вдали, – но догадывался позже, наяву, вспоминая приснившееся, а во сне он ничему не удивлялся, ни о чём не тревожился…
Просто летел и летел, даже не задумываясь, зачем и куда…
Его разбудило негромкое ворчание Торона, на которое он привык просыпаться, как на тревожный сполух: мгновенно и полностью. К ворчанию еле слышно примешивался скулящий, жалобный человеческий голос.
– Яви милость, добрый господин мой… Вели своему благородному зверю убрать зубы с моей руки…
Ночи в канун дня Рождения Мира стоят не больно прозрачные, но фонарь, горевший на корме, бросал на тележку сколько-то света, и Коренга сумел рассмотреть говорившего. Вернее, его руку, ловко протянувшуюся к тележке из-под чуть приподнятой лодки. Эта рука почти достигла внутреннего рундучка, где Коренга хранил материны сухарики, когда её перехватил пёс. Впрочем, в ладони не было оружия, угрозы спящему хозяину она не несла, покушаясь лишь на имущество. Поэтому челюсти, способные раздробить человеческие кости в кровавый кисель, сжались ровно настолько, чтобы схваченный воришка не мог ни вырваться, ни доделать задуманное.
Так вот, значит, что унюхал там давеча бдительный пёс!.. Не хлеб и подавно не колбасу. Коренга заглянул под опрокинутый борт и увидел широко распахнутые, перепуганные глаза.
– Не выдавай меня им, добрый господин мой… Накажи как угодно, только не выдавай…
Коренга, выдернутый несчастным крадуном из блаженного и яркого сна, вообще-то испытывал искушение именно так с ним и поступить. У лесного народа воровство было делом почти неслыханным. Его считали приметой чужих людей, уроженцев беззаконных земель. А уж домашний подорожник у человека стащить… Да притом у калеки! Это же до какой крайности должен был дойти человек?..
«Знаю стыд, пока сам сыт», – говорили дома у Коренги.
Торон между тем продолжал тихо, но вполне устрашающе ворчать, поглядывая на хозяина. Дескать, что делать-то будем с этим несчастьем?..
Человек под лодкой поглядел молодому венну в глаза, что-то прочёл в них… зажмурился и заплакал.
– Отрыщь, – шёпотом приказал псу Коренга.
Челюсти разжались, рука мгновенно исчезла под лодкой, и та без малейшего шума опустилась на место. Коренга хмыкнул, покачал головой и снова свернулся калачиком – досыпать. На сей раз он вправду долго крутился, прежде чем задремать. И ничего хорошего больше в эту ночь ему не приснилось.
Остаток ночи Коренга так и дремал вполглаза. Стоило заснуть чуть покрепче, как подступал тревожащий морок, в котором он без конца куда-то опаздывал, что-то безнадёжно упускал. Наверное, так отзывался подспудный страх перед плаванием, помноженный – после разговора с Буркуном – на опаску, что хитрый аррант, получив денежки, вполне мог отчалить и без него. Наконец, попросту устав то и дело в ужасе просыпаться, Коренга сел в тележке, протирая глаза.
Стояла несусветная рань. Стылый ветер, скорее оттепельный, чем по-настоящему весенний, гудел в снастях, трогал шерсть свернувшегося калачиком Торона. Ветер казался чёрным, и о том, какова была вода, поделившаяся с воздухом этакой стынью, не хотелось даже и думать. Зато внятно думалось о Сироте и о том, как в подобную ночь он мчится над миром, рассекая чёрно-седыми крыльями ночной мрак, и кричит, кричит от горя и неизбывной тоски…
На торговой площади и причалах не было видно ни человека. Да и на кораблях, сколько мог видеть Коренга, не происходило никакого движения. Ещё бы!.. Кто разумный высунется на холод, если может продолжать спать в блаженном тепле?.. Только рыбачьи лодьи одна за другой выходили из гавани, чтобы поспеть вернуться к появлению народа в рыбных рядах. Небось они и Буркуну привезут должное количество толстых, красивых рыбин, из которых шустрая Медва с приспешниками, уж верно, опять наготовят всяческой вкусноты…
Отец и дочь уже казались Коренге не вполне чужими людьми, он даже посетовал про себя, что не спросил Медву, умеет ли она разваривать рыбную мелочь (а какой улов обходится без мелочи?) с луком, маслом и уксусом, отчего в рыбёшках исчезают мелкие косточки. Так делала мать самого Коренги, приготовлявшая из распоследних окушков, выловленных детьми, удивительно вкусную кашицу для намазывания на хлеб.
«Буду возвращаться, – положил он себе, – обязательно ей расскажу!»
Потом Коренга вспомнил про своего вороватого соседа. И невольно содрогнулся, представив, как тот ночевал под лодкой на палубе. Было у него там хоть какое-то одеяло? Или меховой плащ?.. Заколйл ведь поди. Рукав на схваченной Тороном руке, помнится, показался Коренге достаточно ветхим… «Я что, сам должен был в холоде спать, зато с ним полстью поделиться? – пресёк он ворохнувшуюся было совесть. – А может, ещё и сухарями досыта накормить? Это за какое такое добро, интересно бы знать? За то, что горло мне ночью не перерезал?.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17