Наконец одноглазый вынул меч из воды и отряхнул с него капли:
— Смотри.
Ухоженное лезвие легко сбривало волоски на запястье. Друмба отметила про себя, что запястье было жилистое и широкое. В бою и в работе не скоро устает такая рука.
— Твой друг в самом деле неплохо за тебя постоял, — сказала девушка. — Я рада буду проводить тебя в дом Хрольва ярла и посадить среди гостей, тем более что у нас сейчас живут такие же венды, как ты. Как зовут тебя люди?
Одноглазый спрятал меч в ножны, неведомо как попав лезвием в устье, укрытое под плащом на спине.
— Люди нашли, что я страшен лицом. Они прозвали меня Страхиней.
Друмба неплохо понимала по-вендски. Ей подумалось, что имя подходило ему, и не только из-за уродства. А он продолжал:
— Спасибо, что позвала меня в гости, но я обогреюсь у твоего очага как-нибудь в другой раз. Мало любви между мною и теми, кто гостит сегодня у конунга.
Девушка насторожилась:
— Уж не мстить ли ты собираешься тем, кто живет здесь под нашей защитой?
Страхиня покачал головой:
— Нет, я здесь не за местью. Я странствую, куда несет меня ветер, ибо ни один вождь не рад кормить меня подолгу. Немногим я мил, когда кончается поход и начинаются праздники и пиры.
— У нас, — хмыкнула Друмба, — больше склонны считать, что шрамы для воина лучшее украшение. Подожди, пока уедут обидевшие тебя, и приходи послужить ярлу. Если ты в самом деле храбр, Хрольв подарит тебе самоцвет не хуже того, что сам носит на рукояти меча.
— Вот как?.. — проговорил Страхиня, помедлив. — Я смотрю, не ниже всех ты сидишь за столом у ярла и его почтенной жены. А не расскажешь ли ты мне еще про своего вождя и про то, как вернее заслужить его благосклонность?
Боярин Сувор Несмеянович в датских домах бывал множество раз. И мирным гостем, когда князь Рюрик посещал дружественных вождей. И едва ли не чаще — во время немирий, когда отмщались старые обиды и наживались новые. Он видел, как в вихре пламени и черного дыма рушились такие же толстые земляные кровли, погребая мертвых — и с ними живых, кто оставался внутри. Пока Сувор был молод и душа в нем не ороговела, его всякий раз посещало — а вот строили люди, для достатка и любви строили, не для вражеского поругания… Потом жизнь набила мозолей, заматерел, былую жалостливость порастратил.
Сегодняшний пир удался потише вчерашнего. Оно и понятно. Вчера просто веселились, знакомились, славили прибывшее посольство. Не принято у датчан сразу заводить речи о деле, не почитают это пристойным. Раньше, говорят, могли по месяцу и более жить в гостях, присматриваясь, позволяя заветным речам вылежаться, созреть. О покупке коровы сговаривались, как на всю жизнь, так корова та потом за троих и доилась. Теперь не то, ныне времена настали нетерпеливые, да и народ измельчал. Стыд подумать — великое посольство, присланное сразу двумя князьями, уже на второй день заговорило о том, с чем ехало через море.
Вышел вперед Твердята Пенек, встал против почетного хозяйского места. Сувор ревниво следил, как рядом с Твердятой одергивает вышитую свиту толмач. Старый боярин тоже говорил по-датски, но плохо. Сувор говорил лучше — небось жизнь прожил не в Ладоге, а, можно сказать, с датчанами бок о бок. Однако доведись ему вершить переговоры, он тоже взял бы толмача. Правда, в отличие от Пенька, не потому, что опасался бы не понять или не надеялся изложить свою мысль на чужом языке. Толмач — честь послу. И, что важно, — лишнее время подумать.
Умом Сувор был со всем этим согласен, только ревности умом не уймешь. Хоть и числился боярин Твердислава Радонежича первейшей правой рукой, а не властен был ни посоветовать старинному сопернику, ни даже подсобить ему как толмач. И горько было от этого Сувору и тягостно на душе. И думалось, что, хоть и прозывается Рюрик «князем великим и светлым», но — «сущим под великим Вадимом», и оттого глядят на него и людей его, как на отроков безъязыких. А победу прошлогоднюю в кровавом бою кто добывал?!..
— Ты, Рагнар конунг, не только воинской доблестью славен, — между тем разносились под закопченными стропилами слова толмача. — Остроту твоего меча мы и сами много раз постигали, когда преломлялись тяжкие копья, а стрелы густо засеивали землю и море. Но известно нам и то, что ты приветлив с друзьями, щедр на серебро и охотно слушаешь добрые советы, управляя страной. Твой народ любит тебя, а соседние племена опасаются причинять селундцам беспокойство…
Сувор еле удержался, чтобы не поморщиться. Следовало бы сказать «мудрые советы», на худой конец — «толковые». А «добрые», это как понимать? Добрые — для кого?
Очаги на полу уже прогорели и не дымили, но воздух над ними дрожал, отчего временами казалось, будто вышивки на стенных занавесях вот-вот оживут. Рагнар Лодброк сидел на почетном месте у обращенной к югу стены, удобно расположившись на золототканой подушке. Как говорили, конунг велел эту подушку сделать из знамени, отобранного у повелителя франков. Собственное его знамя, темно-алое, с вышитым на нем вороном, покоилось рядом.
Рассказывали, будто это знамя своими руками выткала и украсила для вождя датчан его давно умершая супруга, мать Гуннхильд. Конунг был женат много раз. Одних спутниц у него отнимала судьба, других он сам отсылал, когда уходила любовь. Рассказывали также, будто мать Гуннхильд, как и дочь, была провидицей и даже сумела передать знамени часть своей силы — куда указывала черным крылом изображенная на нем птица, там и ждала конунга великая удача в бою.
— …Ныне же великий и светлый князь Вадим Военежич шлет тебе, конунг, приветное слово и дому твоему желает урожая и мира на вечные времена…
Рагнар был стар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21