Ты играла с этим мальчиком на пляже – вы были от горшка три вершка, ты была его невестой. Спустя какое-то время, в Париже, твоей матери захотелось снова встретиться с этой женщиной; матери сообщили, что с ней произошло страшное несчастье: ее прекрасному ребенку автомобиль размозжил голову. «Можете навестить ее, но ни в коем случае не говорите о смерти ее малыша, она не хочет верить в то, что он погиб». Твоя мать побывала у нее; увидела полупомешанное создание; женщина вела себя так, словно ее мальчик по-прежнему живой, – она разговаривала с ним, ставила ему на стол прибор. Так вот, она пережила столь сильное нервное напряжение, что через полгода ее пришлось насильно поместить в санаторий, где она пробыла три года. Нет, маленькая моя, – покачал головой господин Дарбеда, – такие вещи невозможны. Было бы гораздо лучше, если бы она мужественно признала правду. Она пережила бы один раз сильное страдание, но это вылечило бы ее. Надо научиться смотреть правде в глаза, иного выхода нет, поверь мне.
– Ты ошибаешься, – сказала Ева, – я очень хорошо знаю, что Пьер…
Слова не последовало. Она держалась очень прямо, опустив руки на спинку кресла; что-то жесткое и некрасивое выражала нижняя часть ее лица.
– Ну а… что дальше? – спросил удивленный господин Дарбеда.
– А чего дальше?
– Ты…?
– Я люблю его таким, какой он есть, – быстро, со скучающим видом ответила Ева.
– Это неправда, ты его не любишь, не можешь любить. Такие чувства можно питать лишь к нормальному и здоровому человеку. К Пьеру же ты испытываешь жалость, я уверен в этом, и, вероятно, хранишь память о трех годах счастья, которыми ему обязана. Но не говори мне, что ты его любишь, я в это не поверю.
Глядя с отсутствующим видом на ковер, Ева молчала.
– Ты могла бы мне ответить, – холодно сказал господин Дарбеда. – Не думай, что этот разговор для меня менее тягостен, чем для тебя.
– Ты же все равно мне не поверишь.
– Ладно, если ты его любишь, – вскричал он, выходя из себя, – то это великое горе для тебя, для меня, для твоей несчастной матери, потому что я сейчас скажу тебе нечто такое, что предпочел бы от тебя скрыть,– через три года Пьер погрузится в полнейшее безумие, он превратится в животное.
Он сурово посмотрел на дочь: он злился на нее за то, что она своим упрямством вынудила его на такую тяжелую откровенность.
Ева не шелохнулась, она даже не подняла глаз.
– Я знаю об этом.
– Кто тебе сказал? – спросил он в изумлении.
– Франшо. Уже полгода мне это известно.
– А я ведь очень просил его пощадить тебя, – с горечью сказал господин Дарбеда. – В конце концов, может быть, это и к лучшему. Но в этих обстоятельствах ты должна понять, что непростительно держать Пьера при себе. Борьба, которую ты затеяла, обречена, его болезнь не знает пощады. Если возможно было бы хоть что-то сделать, если можно было бы спасти его благодаря уходу, я не завел бы этот разговор. Но посмотри на себя: ты красивая, умная и веселая, ты бессмысленно убиваешь себя из-за какой-то блажи. Хорошо, все ясно, ты вела себя великолепно, но теперь все кончено, ты выполнила свой долг, даже больше чем долг; сейчас упорствовать уже аморально. У человека есть обязанности и по отношению к самому себе, дитя мое. И потом, ты не думаешь о нас. Необходимо, – выговорил он, отчеканивая слова, – чтобы ты поместила Пьера в клинику Франшо. Ты оставишь эту квартиру, где видела одно горе, и вернешься к нам. Если тебе хочется быть полезной и облегчать страдания других, изволь, у тебя есть мать. Бедняжка, за ней ухаживают санитарки, но ей не помешало бы чуть больше родственного тепла. А она, – добавил он, – она сумеет оценить все, что ты для нее сделаешь, и будет благодарна тебе.
Наступила долгая тишина. Господин Дарбеда слышал, как в соседней комнате поет Пьер. Впрочем, это едва ли было пением, скорее разновидность речитатива, визгливого и стремительного. Господин Дарбеда в упор посмотрел на дочь:
– Значит, нет?
– Пьер останется со мной, – спокойно сказала она, – я хорошо с ним лажу.
– Да, конечно, надо лишь целыми днями валять дурака.
Ева улыбнулась и бросила на отца странный, насмешливый и почти веселый взгляд. «Это правда, – в ярости подумал господин Дарбеда, – они только этим и занимаются, она спит с ним».
– Ты совсем рехнулась, – сказал он, вставая.
Ева грустно улыбнулась и словно про себя ответила:
– Не совсем.
– Не совсем? Я могу сказать тебе лишь одно, дитя мое, ты меня пугаешь.
Он быстро поцеловал ее и вышел. «Надо привести двух дюжих молодцов, – думал он, сходя по лестнице, – забрать силой этот жалкий отброс и поставить под душ, не спрашивая у него разрешения.
Был прекрасный осенний день, тихий и прозрачный, солнце золотило лица прохожих. Господин Дар-беда был поражен простотой этих лиц: одни были морщинистые, другие – гладкие, но на всех отражались те радости и заботы, что были ему близки.
– Я точно знаю, в чем я упрекаю Еву, – говорил он себе, выходя на бульвар Сен-Жермен. – Я упрекаю ее в том, что она живет вне человеческого. Пьер уже не человек; отдавая ему свою заботу и свою любовь, она тем самым отнимает их у этих людей. Мы не имеем права отделяться от людей; как бы трудно нам ни было, мы все-таки живем в обществе.
Он с симпатией вглядывался в прохожих; ему нравились серьезные и ясные выражения их лиц. На этих солнечных улицах, среди этих людей, ты чувствуешь себя в безопасности, как в большой семье.
Женщина с непокрытой головой остановилась перед уличным лотком. Она держала за руку маленькую девочку.
– А что это такое? – спросила девочка, показывая на радиоприемник.
– Не трогай ничего, – сказала ей мать, – это радио, оно делает музыку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10