— Что поделаешь,— шептал я ей,— деваться некуда,..
Но она не могла с этим примириться. Еще немного — и она предложила бы своему пузиле меня усыновить. Да только он, похоже, вовсе не разделял горя своей благоверной. Наверное, он уже хорошо ее изучил и имел кое-какие подозрения на мой счет. Нет, лучше было разойтись по-хорошему.
Свои, "прощальные гастроли", как выразился воображала Манен, мы дали в Фонтенбло. История, кстати, свидетельствует, что этот город вообще очень подходит для прощаний.
С момента моих последних неприятностей с поли цией прошло целых два месяца, и жандармы уже, Кв верное, решили, что я улетел в теплые края.
Я начал дышать свободнее; мне уже не казалось, что на мне стальной корсет, стянутый по бокам болтами.
Итак, мы приехали в Фонтенбло... Там лил такой дождь, какой бывает только в книгах Сименона. Выручка оказалась более чем скромной. Автомобилей в тех местах полно, а трахнуться или перепихнутться можно и без би лета — и лесу... Так что, сами понимаете, машинки-толку ши слегка теряют здесь снос очарование...
Трое или четверо балбесов, катавшихся на наших машинках, безрезультатно пытались выдавить из себя хо'ть каплю веселья... Папаша Манен члорош. злился я оттого, что сезон заканчивается неудачей, а его женушка нее смотрела и смотрела на меня. Она была расстроена, как корова, у которой вдруг убрали с глаз железную дорогу на краю пастбища. Впрочем, у меня в голове тоже вертелись довольно мрачноватые мысли. Наверное, от погоды и от самой ситуации. Хотите верьте, хотите нет, но я не работал уже несколько лет, и работа показалась мне, в сущности, не таким уж неприятным делом. Может, я был задуман честным человеком? Да ладно, не смейтесь... Может, я стал преступником лишь по стечению обстоятельств, волею злой судьбы? Иногда я даже мечтал о спокойной, гладенькой жизни, куда не заглядывали бы полицейские... Я завидовал мужикам, которые встают на работу в шесть часов и только к вечеру, выжатые, но довольные, возвращаются в свои тесные квартирки, где пахнет капустным супом. Возвращаются к своей доброй, почти верной женушке, к своим почти чистым детишкам. По субботам — киношка, по воскресеньям — неизменная прогулка в самом нарядном вокруг своего пригородного квартала... Да, все это манило меня, как мягкая постель манит смертельно уставшего путника...
Эти последние два месяца были мне отсрочкой. Но теперь... Мы закончили работу около одиннадцати. Папаша Манен велел мне приступить к разборке прямо под дождем. Он хотел уложить свой инвентарь в ангар уже на следующий день, с утра пораньше, и сразу рвануть к себе в Шату — снимать в саду поздние осенние груши, самые, по его словам, вкусные.
Я начал уныло разбирать павильон... Джейниха следила за мной со слезами на глазах. И тут я заметил какого-то типа, который стоял неподалеку, в тени, и тоже смотрел на меня. Все во мне так и застыло: я решил, что это легавый.
Однако разглядев его как следует, я понял, что ошибся. Это был маленький седой старичок лет семидесяти. Губы его прятались под седыми усами а-ля Клемансо. У него был длинный нос в форме банана, раскосые глаза, густые брови; на плечах болтался серый поношенный плащ. Уличный фонарь освещал его сверху, бросая налицо необычные тени. Пожалуй, он был похож на дьявола, каким его иногда изображают в кино. Он оказался добрым, сладеньким и одноыременно коварным.
Он все смотрел на меня, и это сильно действовало мне на нервы.
Ничего не замечавшая Джейниха дождалась, пока пузатый Манен пошел в кафе хлебнуть красного винца, и подкатилась ко мне.
— Подумать только: завтра тебя здесь уже не будет... — прошептала она.
— Ну и что? Вас тоже здесь завтра не будет!— сострил я.— Се ля ви... Люди встречаются, потом расстаются...
— Почему ты со мной так сердито разговариваешь, мой волчок?..
Я чувствовал, что пришелец подслушивает, и меня смутило, что эта плесень говорит мне "волчок", да еще таким полуобморочным голосом.
— Сделайте милость, подождите минутку: мне надо разобрать мавзолей, а то ваш бухарик меня не отпустит...
Она, всхлипывая, побрела к своему пульмановскому фургону. Не иначе, собиралась залить свое горе мощной порцией рома. Ром был ее второй по порядку слабостью.
Оставшись один, я вновь принялся выбивать молотком железные клинья из каркаса павильона и на некоторое время позабыл о старичке. Но вскоре он снова всплыл в моей памяти, как некое крайне важное событие. Тогда я обернулся и констатировал, что он приблизился на несколько шагов, чтобы лучше меня видеть. Я бросил молоток и пошел на него, сжимая кулаки.
— Вы что, хотите мою фотографию?
Такие фразы засели у нас в голове еще со школы: дурацкие, спору нет, но когда злишься, ничего другого не находишь.
Он не вздрогнул. Он лишь поднял на меня свой взгляд, удивительно спокойный, острый и глубокий...
— Зачем?— проговорил он.— Я ужо видел ее в газетах.
Мне будто вылили на голову ведро ледяной воды. Меня раскрыли. Этот старый огрызок приглядывался, приглядывался — и все-таки узнал. Когда первое удивление улеглось, меня разобрало любопытство. Почему этот дряхлый старикашка так спокойно признался, что вычислил меня? По идее, он должен был поскакать в местный комиссариат и забить тревогу... Но нет, он стоял Ни месте и все щупал меня своим внимательным взглядом.
Мы с ним были одни в самом темном уголке площади. Одни под проливным дождем. Мне ничего не стоило пристукнуть его одним ударом кулака. Подумают, что он оступился и упал: много ли старику надо? Несколько секунд я обдумывал этот вариант, но потом отбросил его из-за одолевавшего меня любопытства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135