Я звоню, чтобы сообщить о своем провале Старику. Пока он еще не успел проявить свои чувства, я предупреждаю, что с меня хватит и я готов на десять лет вернуться в группу отборных грудничков. Именно он поддерживает меня, вместо того чтобы накрахмалить хохотальник.— Сан-Антонио, когда человек обладает вашими достоинствами, таким блестящим прошлым и еще более блестящим будущим, он не имеет права признавать себя побежденным.Я кладу трубку, в ушах как будто застряли звуки Марсельезы. * * * На следующее утро, когда я появляюсь в конторе, то застаю Пино, оживленно беседующего с худым и длинным типом, который, должно быть, хранит свои ночные рубашки в чехлах от зонтиков.Мой доблестный коллега представляет.— Мсье Скальпель, помощник доктора Гнилюша из Института!Черт! Академик шлет мне курьеров, хотя до моего юбилея еще далеко.Но худой рассеивает это недоразумение, добавляя:— ..из судебно-медицинского института. Я протягиваю ему руку, и, к моему великому изумлению, он сжимает ее, не вскрывая.— По какому поводу? — спрашиваю я. Он черпает из кармана толстый конверт.— Доктор Гнилюш произвел вскрытие мужчины, которого вы прислали вчера…— Кайюка! — говорит Пино.— Но, — говорю я удивленно, — я не просил делать вскрытие!— Ах! — бормочет Скальпель. — Доктор подумал… Как бы то ни было, он обнаружил, что смерть произошла от всасывания цианистого соединения…— Спасибо за открытие, — скриплю я, полный горечи.— Он также обнаружил в желудке покойника вот это! И небрежно похлопывает по конверту.— Что это такое?— Листок бумаги…— Листок бумаги, в желудке?..— Он проглотил его примерно за час до смерти. Желудочный сок уже начал…Я уже не слушаю. Нервно вспарываю конверт. В целлофановом пакетике я нахожу маленький прямоугольник зеленоватой бумаги, который судмедэксперт постарался развернуть. Печатные буквы различаются еще так же, как и другие, написанные от руки, но сам текст неразборчив.Я протягиваю документ Пино.— Отнеси это в лабораторию, пусть они срочно расшифруют.— Я вам больше не нужен? — спрашивает Скальпель.— Нет. Поблагодарите доктора от моего имени, его почин, возможно, позволит нам покончить с очень запутанным делом.После того как нитевидный ушел, я делаю несколько гимнастических упражнений. Честное слово, я чувствую себя помолодевшим лет на десять! Глава 14Что называется, поймать ветер в крылья парусов — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — говорит Пино, наблюдая, как я хожу взад-вперед, сложив руки за спиной, в передней лаборатории.— Нет.— Молодого папашу, который ждет в коридоре роддома, кто же у него родится.Я даю ему такую отповедь, которая, несмотря на свою мягкость, заставляет его моргать глазами.— Что-то в этом роде. Я спрашиваю себя, это будет мальчик или девочка? Пино! Какой скверной работенкой мы занимаемся, а?— Ты считаешь? — лепечет он.— Ну, давай посмотрим. Мы портим себе кровь из-за вещей, которые нас не касаются. Мы проводим ночи под открытым небом, получаем плюхи и без сахарной пудры! — а иногда и пулю в шкуру, не имея даже надежды заработать на три франка больше просто потому, что это так!Он дергает кончик уса, потом сковыривает чешуйки, засохшие в уголках глаз.— Что ты хочешь, Сан-А, это как раз то, что называют призванием.Кто-то становится кюре или врачом, а кто-то военным или депутатом…Это жизнь!— Она отвратительна! — брюзжу я. — Бывают дни, понимаешь, старик, когда даже дети не умиляют меня. Я вижу их позже, как будто смотрю через очки, которые позволяют заглянуть в их будущее. Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.— Видно, что ты плохо спал, — утверждает Пино. — Твои нервы на пределе, мой мальчик!— Ты что, думаешь, это от нервов?!— Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня.Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят…— Аллергик!— Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!— Тогда зачем ты их ешь?— Чтобы проверить, — проникновенно объясняет Пинюш. — Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти… И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска!Любопытно, да?Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.— Вы знаете, что это была за бумаженция? — вопит он голосом глухопера.— Нет! — реву я.— Ладно, раз вы знаете, то скажите! — обиженно говорит он.Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:— Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб…!— Это не доллар, — говорит он. — Это квитанция камеры хранения.Он добавляет:— Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.Он собирается продолжать, но я уже зацепил крыло крестного Пино и тащу его к лифту, заталкиваю в клеть, влезаю сам, закрываю дверь и, глядя в глаза Преподобного, произношу:— Ты видишь, Пино, это был пацан! * * * У служащего камеры хранения — свободный час, который он использует, чтобы подкинуть в топку уголька (как говорят машинисты). Уже за пятнадцать метров догадываешься, что парень любит чеснок, а в двух шагах уверен, что он от него без ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39