согласие с неизбежным. В течение всей своей жизни он трясется от мысли, что когда-нибудь умрет, но день приходит, и он говорит: о'кей! Человек вынужден так сказать.
Его, привилегия в том, что у него нет выбора.
Нет выбора, значит, не надо брать на себя инициативу. Высшая форма свободы — отказ от свободы. Всю жизнь он испытывает на себе это искушение, наш господин человек!
Он надеется, более или менее открыто, иметь только одну возможность — сказать «да». Тогда конец заботам, сомнениям, переживаниям, угрызениям совести, поискам альтернативы, решению дилемм, противоречивым спорам. Конец усталости от всего комплекса сохранения человеческого достоинства. Свобода! Свобода вассала, которому уже наплевать на суверена! Я вам не наскучил, нет? В настоящий момент я пускаю последние пузыри не для дураков, а для тех, кто меня читает и понимает, кто знает, о чем я говорю, кто согласен со мной, несмотря на мой частый бред, и видит во мне то, что я есть на самом деле, со всем моим неустанным поиском правды, и не какой-нибудь мещанской и мелочной, а истинной, взаправдашней.
Короче, я лишаюсь чувств, как барышня в романе прошлого века. На моем месте так поступил бы каждый. Ваш Сан-Антонио Великолепный, конечно, супермен. Но супермен, которого долго удерживают под водой, быстро становится супер-утопленником, мои дорогие!
О, не знаю, что происходит". Я отключаюсь, взрываюсь, растворяюсь… Я как большой пузырь воздуха, который лопается, лопается, лопается…
Глава 11
Хоть вы меня и знаете, но если бы увидели сейчас, то не узнали бы.
Когда я вновь прихожу в сознание, то вижу над своей головой безбрежную синеву вечернего неба. Регулярные шлепки по голове приводят меня к мысли, что я на поверхности воды. В сумерках различаю справа и слева от себя две лодки, колышущиеся на морской ряби. Пахнет мазутом, его тонкая пленка покрывает водное пространство между лодками… Слышу голоса. И тут же узнаю луженую глотку моего доброго Берю.
— Друг, нырните-ка еще здесь! И сразу же тяжелый всплеск! Будто морской лев хряпнулся в воду с высоты.
— Берю! — кричу я изо всех сил. На самом же деле какое-то шипение вылетает из моего рта, и меня не слышат.
Я прислушиваюсь. Судя по звукам, похоже на то, что меня разыскивают. Толстяк взял на себя командование этой важной операцией.
Он кричит! Он мычит! Он, как кандидат от ФКП на выборах, клянется (улучшить жизнь трудящихся) и проклинает (мировой империализм)!
Пытаюсь двигаться, но руки и ноги не слушаются. Меня тошнит от мазута, и я, собрав силы, ору что есть мочи.
— А ну заткните глотки! — вопит Толстяк, перекрывая шум Мирового океана. — Кажется, я слышал что-то…
— Берю! — вновь подаю я голос.
— Это он! Там, где лодки!
Вновь шлепки по воде… Ко мне приближаются… Меня поддерживают чьи-то руки. Страшно приятно думать про себя, что еще немножко потопчешь нашу старушку-планету.
— О, Тони, дорогой! — вскрикивает Глория. Она поддерживает мою голову руками, в то время как остальные тащат меня по воде, как бревно.
Скоро я оказываюсь на берегу, где мельтешится Берю, будто курица, высидевшая утенка и теперь с ужасом наблюдающая, как он плавает в самой большой луже на птичьем дворе. (Не люблю я клише, но пусть мои собратья-писатели утихомирятся хоть ненадолго, а то они слишком обескуражены моим оригинальным стилем.) — Если б ты знал, чертов сын! Мы чуть не обделались от страха, пока тебя искали! — вопит он, падая на колени передо мной.
И, стараясь наиболее значительно выразить свою радость, поворачивается к Глории и говорит на самом что ни на есть английском языке:
— Вери будь, мисс киска!
* * *
В огромной спальне около кровати, где меня пользует доктор Ги Пофис, собрался целый военный совет, а именно: Его Величество Берю, моя, так сказать, невеста и Окакис.
У миллиардера еще более грустная физиономия, чем у меня. И есть от чего: его роскошный праздник превращается в братскую могилу. Маленький веселый островок Кокпинок стал вторым Пирл-Харбором!
— Как вы себя чувствуете? — тихо спрашивает он в великой задумчивости.
— Уже лучше, почти хорошо, — заявляю я, чихая.
И действительно, благодаря уколу доктора я чудесным образом практически исцелился.
— С удовольствием бы выпил виски, только чистого, — бормочу я.
Берю, видно, не лыком шит и читал «Отверженных» Виктора Гюго, ибо моментально ориентируется и за потайной дверцей запросто находит бутылку, с радостным выражением лица провозглашая:
— А, да вот она!
Клянусь, он уже не раз отхлебывал из этой бутылки, чтобы унять разбушевавшиеся эмоции, поскольку его нос и щеки блестят.
Я медленно пью разливающееся во мне тепло. Виски, внедряясь, постепенно убивает всех злых микробов, стремящихся начать военные действия в моем организме. Они бесславно покидают поле боя, и я тут же ощущаю себя на все сто.
По порядку рассказываю своим посетителям о происшедших на причале событиях. Звучит довольно невероятно (собственно, я и не прошу вас мне верить). Окакис, похоже, озадачен больше других.
— Одна вещь меня удивляет, — говорит он.
— Какая? То есть, хотелось бы узнать, о чем именно идет речь? галантно спрашивает Берю, решивший раз и навсегда покончить с простотой языка, которая, по его собственному наблюдению, никак не вяжется с его сильной личностью.
— Таинственные ящики, о которых говорил наш друг, исчезли.
— Правда? — подскакиваю я. Берю поворачивается, ища глазами, куда бы плюнуть.
— К вечеру, когда весь народ набился во дворец, как пчелы в улей, я еще удивился, думая, куда ты подевался. Принялся тебя искать и узнал от одного хорька, будто ты поперся на подводную ловлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60