Моя бедная маман чуть не удавилась своей бархатной лентой. Она смотрит на меня скорбным взглядом.— Жди меня здесь! — раздраженно бормочу я. — Пойду посмотрю, что там стряслось.Я поднимаюсь под восхищенными взглядами зрителей, а хор продолжает нестройно выводить полицейскую польку.Быстро направляюсь через центральный проход к выходу (служащему одновременно и входом, если идти в обратном направлении) и вываливаюсь в помещение, которое не страдающие скромностью устроители назвали вестибюлем. В обычное время оно является местом стоянки кареты «скорой помощи» муниципальной больницы. Ангар украшен гирляндами искусственных цветов, а в глубине устроено что-то типа вешалки, где жены и дочери внештатных осведомителей рисуют номера на пальто гостей, а заодно разливают в бумажные стаканчики лимонад.И кого же я вижу, как вы думаете? Своего друга и помощника Берюрье, из плоти и, соответственно, из крови. На Толстяка, горестно опершегося задом на ящик, без слез не взглянешь. Безразличная к безалкогольным напиткам физиономия приняла землистый оттенок. Он зарос щетиной, а губы, обрамляющие аппарат для прожевывания спагетти, белые как у мертвеца. Глаза в форме параллелограмма, челюсть отвисла… На нем жеваный, намокший от дождя костюм, а вместо рубашки старая пижама, надетая шиворот-навыворот, и по ярлыку можно судить, что она куплена в магазине «Самаритэн» до рождества Христова.— Это ты оторвал меня от искусства? — строго вопрошаю я.— Да, Сан-А.— Что стряслось? Между прочим, я думал, ты гриппуешь. Тебя уже два дня нет на работе.Он машинально теребит смятые поля своей видавшей виды шляпы.— Я не болел, Сан-А… Только вот… у меня случилось несчастье…Берю пытается что-то произнести, но из его глотки вырывается только шипение, как последний вздох израсходовавшего себя огнетушителя. Передо мной стоит конченый человек.Бессильный, опустошенный… У него даже нет мочи выговорить «караул!». Мне его жалко. Я готов расплакаться крупными глицериновыми слезами. Что мне остается делать? Кладу руку ему на плечо, пытаясь успокоить.— Ладно, перестань, Толстяк. Ты перенервничал?— И не говори, Сан-А, — булькает он, пуская пузыри, — мне свет не мил! Все кончено…— Поговорим об этом, когда ты будешь лежать в деревянном бушлате. Скажи-ка лучше, что там у тебя не заладилось?— Исчезла моя жена, — замогильным голосом трубит Толстяк и, чтобы подчеркнуть горечь утраты, бьет себя в грудь так, что, попадись ему под руку североамериканский бизон, у несчастного реликтового животного обязательно отлетели бы рога.И тут вместо жалости во мне вскипает сумасшедшая ярость. Между прочим, он испортил праздник не только мне, но, главное, Фелиции! Я бы еще мог понять причину этого безутешного нытья, если бы его гиппопотамиха откинула копыта. Но исчезла?! Уже тысячу раз любвеобильная мадам Берю наставляла рога своему тоже не слишком верному супругу. Последний в курсе и в течение многих лет стойко мирится со своим несчастьем!— И ты приперся сюда, чтобы поставить меня в известность?— Но пойми же, Сан-А, я умираю от беспокойства!— Ах, бедный! Да она свалила со своим парикмахером! Вернется. Вот увидишь!— Да нет же! Я вначале сам думал так же, что, вот, мол, она ушла к моему другу Альфреду… Она исчезла как раз в понедельник… В этот день все парикмахерские закрыты! Я, конечно, огорчился, но не настолько, чтобы бить тревогу. Мне оставалось только сидеть и ждать, пока она вернется! Однажды уже было так, пятнадцать лет назад, она ушла к проктологу по соседству… Ушла, но через два дня-то вернулась!— Ну хорошо, а дальше что?— Вот слушай! Сегодня после обеда вдруг звонок в дверь… Я подкинулся. Бегу открывать… И кого обнаруживаю? Могу спорить, не поверишь! Альфреда! Я было подумал про себя, что этот хмырь пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в гнездо… Но черта с два! Он явился узнать, что случилось, потому как тоже не видел Берту с понедельника! Ты понял, Тонио? Моя кукушка пропала! Говорю тебе, пропала!В памяти всплывает громоздкий силуэт мамаши Берюрье. Трудно представить, что эта куколка весом в сто двадцать кило является привлекательным объектом для похищения. С такой поклажей даже самый сильный и натренированный штангист выбился бы из сил.— Послушай-ка, братец, — говорю я Толстяку, — я разделяю вашу боль, твою и твоего друга цирюльника, но вы должны все-таки пораскинуть мозгами и понять, что ваша коровушка нашла себе третьего бычка…— Думаешь?— Сам прикинь: если бы она скопытилась где-нибудь в общественном месте, то мы бы уже услышали об этом, правда? Знаешь, она женщина, можно сказать, видная. Ее не спутаешь с банановой кожурой!Берюрье неуверенно качает головой. На физиономии мучительная тревога, а под глазами мешки размером с картофелины.— Сан-А! Если бы моя законная жена бросила меня, то, во-первых, она бы об этом сразу сказала, чтобы помучить меня, и, второе, она забрала бы свое барахло! Понимаешь? Ты ведь знаешь Берту! Она так держится за свои деньги и побрякушки, что вряд ли оставила бы их дома.— Ты считаешь, она бы прихватила с собой всякие там кольца с серьгами, шубу из почившего козла, неполный севрский сервиз на двенадцать персон, — и все это только для того, чтобы один раз перепихнуться с каким-то типом? Нет уж, черта с два! Знаю я твою Берту!Толстяк вдруг весь оживляется, как рисунок под рукой Уолта Диснея. Со страстью вырвав из носа волосок, он любезно выкладывает его на медный поднос, стоящий рядом с гардеробщицей, которая во все уши следит за нашим обменом мнениями, способными смутить ломового извозчика.— Кстати, в прошлом году — чтоб тебя сориентировать во времени, — когда у нее была кишечная недоходимость…— Непроходимость!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43