Он понимал, что именно этот фактор, этот призрачный момент в его
жизни удержал его сейчас от взрыва, не дал забарабанить молотком по двери
и потребовать свидания с матерью. Он заметил, что перестал дрожать, поднял
окно и тронул машину с места. Затем повернул налево и начал подъем - улица
за улицей.
Через десять минут он добрался до кладбища и остановил машину. Взял
пальто с заднего сиденья и надел его. Несколько мгновений он стоял у
машины и смотрел вниз, на город, где река текла между холмами.
"Это, - сказал он сам себе, - по крайней мере реально: город и река.
Никто не может отобрать у меня их. И еще книги на полке..."
Он вошел в кладбищенские ворота и в неверном свете ущербной луны
безошибочно пошел по тропинке.
Камень был на месте и форма его не изменилась: эта форма горела у
него в сердце. Он опустился на колени, положил руки на камень, ощутил
пальцами мох и лишайники, и они тоже были знакомы ему.
- Корнелия! - сказал он. - Ты по-прежнему здесь, Корнелия?
Он отыскал в кармане спички, сломал три и лишь четвертую смог зажечь.
Защищая огонек ладонями, он поднес его к камню. На камне было вырезано
имя. Но не имя Корнелии Сторм...
Сенатор Джонсон Эпрайт протянул руку и поднял графин.
- Нет, спасибо, - сказал Харингтон. - И одной вполне достаточно. Я
забежал лишь поздороваться и через минуту ухожу.
Он осмотрел комнату и убедился в том, для чего он пришел сюда.
Кабинет был не совсем таким, каким он его помнил. Он как бы поблек, его
великолепие и блеск исчезли. Он тускнел и расплывался по краям, словно был
не в фокусе. Голова американского лося на камине казалась потертой, а не
грандиозной и благородной.
- Вы появляетесь слишком редко, - говорил сенатор, - а ведь вы
знаете, что здесь вам всегда рады. И особенно - сегодня вечером. Семьи
нет, а у меня затруднения...
- Это дело с постом Государственного секретаря?
Эпрайт кивнул:
- Точно. Я сказал президенту: да, я приму пост, если он не найдет
никакого другого кандидата.
- Вы не могли сказать ему: "нет"?
- Я пытался. Я пытался изо всех сил. Я, который никогда в жизни не
искал слов. И не смог. Потому, что я слишком горд. Потому, что все эти
годы, сказал президент, вы работали у меня, гордясь своей службой. И я не
мог повернуть назад.
Сенатор сидел, развалившись в кресле, и Харингтон увидел, что в
Джонсоне изменений нет. Он был таким же, как всегда, - серый непокорный
хохолок, лицо словно высечено из дерева, корявые зубы, сгорбленные плечи
гризли.
- Вы знаете, конечно, - сказал Эпрайт, - что я всегда был одним из
ваших верных читателей.
- Я знаю это и горжусь этим.
- У вас дьявольское умение: сцеплять слова спрятанными в них
рыболовными крючками. Они входят в человека и остаются - ты помнишь их
всегда.
Он поднял свой стакан и сделал глоток.
- Я никогда не говорил вам этого раньше - сказал он. - Не знаю, нужно
ли, но, вероятно, лучше сказать. В одной из своих книг вы написали, что
отличительный знак судьбы может лечь на одного человека. Если этот человек
потерпит неудачу, писали вы, весь мир может погибнуть.
- Да, кажется, я говорил так. У меня какое-то чувство...
- Вы уверены, что не хотите больше? - спросил сенатор, протягивая
руку за выпивкой.
- Нет, спасибо.
Неожиданно он подумал о другом месте и времени, где он тоже пил и
какая-то тень в углу разговаривала с ним, - он впервые вспомнил об этом.
Как будто это никогда не случалось с Холлисом Харингтоном... Это не могло
случиться, но должно было случиться - и вот оно, холодное и резкое,
всплыло в его мозгу.
- Я хочу напомнить вам об этой строчке, о судьбе, - продолжал
сенатор. - Очень странное обстоятельство... Вы, конечно, знаете, что я
однажды решил уйти в отставку.
- Знаю.
- Как раз тогда я читал вашу книжку. Я уже написал заявление об
отставке в связи с выполнением своих обязательств и собирался наутро
отдать его в печать. И тут я прочел эту строчку и спросил себя - что, если
я тот самый человек, о котором вы написали?
Харингтон неловко зашевелился:
- Не знаю, что сказать. Вы возлагаете на меня слишком большую
ответственность.
- Я не ушел в отставку, - продолжал сенатор. - Я разорвал заявление.
Они молча посидели, глядя на огонь в очаге.
- И теперь, - сказал Эпрайт, - снова такое же положение.
- Я хотел бы помочь вам, - почти в отчаянии сказал Харингтон. - Хотел
бы найти нужные слова. Но не могу. Я сам уперся в тупик. Я исписался. Мне
ничего не осталось...
Но он знал, что не это хотел сказать:
"...я пришел сообщить о том, что кто-то другой пятнадцать лет живет в
доме моей матери, что имя на могильной плите Корнелии вовсе не имя
Корнелии. Я пришел взглянуть, не изменится ли и эта комната - и она
изменилась. Она утратила многое из своего аристократического
великолепия..."
Но он не сказал это. Не было возможности. Даже такому близкому другу,
как сенатор, он не мог об этом рассказать.
- Холлис, мне жаль, - сказал сенатор.
"Все это безумие, - думал Харингтон. - Я - Холлис Харингтон. Родился
в Висконсине. Учился в Гарварде..."
Он был тем, кого Седрик Мэдисон назвал последним выжившим
джентльменом. Жизнь его была безупречной до мельчайших деталей. Дом
безукоризнен, книги изысканны - результат хорошего происхождения и
воспитания. Возможно, он был слишком правильным для мира 1962 года, в
котором утратились последние следы всякой щепетильности.
Он, Холлис Харингтон, последний выживший джентльмен, известный
писатель, романтическая фигура в литературном мире - и он исписался,
высох, лишился всех эмоций, он сказал все, что был способен сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13