4
В верхнем левом углу манильского конверта [манильский конверт -
большого размера, сделанный из плотной, желтоватой бумаги, изготовленной
из конопли] неровным почерком был написан обратный адрес Филипа Фримена.
Сидя в кресле возле открытого окна, я неторопливо крутил конверт в руках,
гадая, с чего бы это Филипу писать мне. Разумеется, мы были знакомы; он
даже был мне симпатичен; однако связывали нас лишь те уважение и
восхищение, которые мы оба испытывали по отношению к великому старцу,
погибшему несколько недель назад в автомобильной катастрофе.
Сквозь окно доносился говорок реки, тихая, невнятная беседа, которую
вела она с окрестностями, скользя меж берегов. Я сидел, слушал звуки этого
разговора, и они вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда мы с
отцом рыбачили, сидя на берегу, - я всегда отправлялся на рыбалку с ним
вместе, а в одиночку никогда. Река была слишком опасной для десятилетнего
мальчика. Совсем другое дело ручей - разумеется, если я обещал быть
осторожным.
Ручей был другом, сверкающим летним другом, а река таила в себе
волшебство. "И это волшебство сохранилось, - подумал я, - волшебство,
связывающее детские мечты со временем. И вот наконец я снова здесь; я еще
поживу здесь..." И только в этот момент я понял, что в глубине души все
время боялся: если прожить рядом с ней слишком долго, то можно узнать ее
слишком хорошо, настолько, что волшебство исчезнет, и она превратится
просто еще в одну реку, бегущую по земле.
Все вокруг было тихо и мирно - такие мир и тишину можно теперь
отыскать лишь в немногих захолустных уголках земли. Здесь человеку хватит
времени и места, чтобы поразмыслить, не опасаясь вторжения радиоголосов,
вещающих о новостях коммерции или мировой политики. Натиск прогресса едва
коснулся этих краев.
Едва коснулся, предоставив им жить со своими старыми идеями. Эти
места не знают, что Бог умер; в маленькой церкви в верхней части поселка
священник по-прежнему может проповедовать о пламени и сере, а паства будет
восхищенно внимать каждому его слову. Это место не ведает социальной вины;
здесь все еще верят, что человеку надлежит и подобает трудиться, чтобы
заработать на жизнь. Это место не согласилось с дефицитным бюджетом и
таким образом сдерживало рост налогов.
Добродетели некогда полезные и надежные, но - увы - не сопоставимые с
современностью. И все же, подумал я, не погребенные в обыденности внешнего
мира, а сумевшие избежать не только материальной обыденности, но также
интеллектуальной, моральной и эстетической заодно. Здесь живут люди, все
еще способные верить - в мире, который верить перестал. Живут, все еще
крепко держась за определенные ценности - в мире, где ценностей стало
совсем мало. Живут, все еще держась за привычные основы существования и
образа жизни, в то время как большинство людей во всем мире давно
ударилось в цинизм.
Я осмотрел комнату - простую, маленькую, яркую и чистую, с минимумом
мебели, панелями на стенах и без ковра на полу. Монашеская келья, подумал
я, и так оно и должно быть - ведь человек тем меньше работает, чем больше
окружает его удобств.
Мир и спокойствие, подумал я, но как же быть с гремучими змеями?
Может быть, эти мир и спокойствие - лишь обманчивая поверхность, как вода
мельничной запруды, скрывающая стремительность водоворота? Я вновь увидел
ее - грубую, словно высеченную из кости голову, нависшую над моим лицом, и
вспомнил, как застыло в страхе тело.
Кому понадобилось задумывать и осуществлять столь странную попытку
убийства? Кто это сделал, как - и почему жертвой должен был оказаться
именно я? Зачем понадобились эти две неотличимых друг от друга фермы? И
что же думать о Снаффи Смите, о застрявшей машине, которая на самом деле
вовсе и не застревала, и о трицератопсе, появившемся и тут же исчезнувшем
без следа?
Я сдался. Ответов не было. Единственно возможное объяснение сводилось
к тому, что в действительности ничего этого не происходило; но я был
уверен в обратном. Допускаю, что человек может вообразить себе что-то одно
из этого набора - но не все вместе, разумеется. Я понимал, что какое-то
объяснение должно существовать, - просто у меня его не было.
Отложив в сторону конверт, я просмотрел остальную корреспонденцию,
среди которой не оказалось ничего, заслуживающего внимания. Несколько
записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте, причем в
большинстве из них проскальзывала какая-то нотка неестественной веселости
- и я не был уверен, что мне она нравилась. Похоже, все они пришли к
выводу, что я малость спятил, отправившись в это захолустье, чтобы
написать никому не нужную книгу. Кроме того, среди почты были счета,
которые я забыл вовремя оплатить, пара журналов и несколько приглашений.
Я вернулся к манильскому конверту и распечатал его. Оттуда выпала
тоненькая пачка ксерокопий с приколотой к ним запиской, гласившей:
"Дорогой Хортон!
Разбирая бумаги в дядином столе, я наткнулся на это и, памятуя, что
вы были его близким другом, человеком, которого дядя очень высоко ценил,
снял для Вас копию. Признаться, я не представляю, что с этим делать. Будь
это любой другой человек, я склонен был бы принять все это за фантазии, в
силу каприза или, может быть, в надежде избавиться от них изложенные на
бумаге. Однако дядя никогда не был склонен к фантазиям - думаю, Вы должны
с этим согласиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62