– Боже мой… боже мой… – шептал он, – я бы отдал все. И за что мне так?!
Не только работать, но хотя бы умереть там – я бы отдал все. Ведь есть и сейчас дела для тех, кто презирает смерть: в радиационном поясе Юпитера, на Меркурии, на Венере, около Солнца… есть, я знаю… Они не смели судить меня по земным законам, не смели, не смели!
Арно так и не уснул в эту ночь. Утром он был совершенно не в форме, снял себя с пробега.
На Таймыр он решил не возвращаться.
Эоли проснулся в своем коттедже в Биоцентре среди ночи, сам не зная почему.
Рассвет только занимался, бледнели звезды над куполом, синело черное небо.
Молодой биолог чувствовал тревогу и одиночество – такое одиночество, что трудно было глубоко вздохнуть.
«Ило… – вдруг понял он. – Я ни разу не связался с ним. Как будто мне нечего ему сказать, не о чем спросить! Ждал, пока он вызовет меня. Ах, как же так…»
– Эолинг 38 вызывает на связь Иловиенаандра 182! – сказал он шару.
ИРЦ безмолвствовал. Эоли все повторял свой вызов:
– Иловиенаандр 182! Иловиенаандр, отзовись! Эолинг 38 вызывает Иловиенаандра, разыщите его, люди! Ило, где ты, отзовись же!..
Наконец сфетодатчик дал ответ:
– Он умер.
«Я почувствовал это, – понял Эоли в тоске. – Умер, как и жил, – без лишних слов».
Перед ужином Ило объявил:
– Сегодня будет холодная ночь. Накидайте-ка побольше «дров» в свои «печки»!
– Намек понят, – откликнулся Эри. Предупреждение поняли и другие «орлы»: за ужином все наелись до отвала. И это была единственная мера против холода.
Дети легли спать, как обычно, на открытом воздухе, на матрасиках под тонкими одеялами, которым, разумеется, не дано было долго удержаться на их вольно спящих телах.
Так было не первый раз. К ночи температура воздуха действительно упала, в ясном небе холодно блистали звезды. Берн перед сном, любопытствуя, подходил к малышам. Те не ежились, не мерзли, тела их были разгоряченными – избыток пищи выделялся согревающим лучше одеял теплом. Он знал, что утром дети проснутся без признаков насморка.
Ило сидел на камне у воды. Профессор подошел, стал расспрашивать: каков механизм явления, в чем тонкость?
– Какая должна быть тонкость, помилуй! Мы теплокровные, наши организмы – костры, горящие при температуре тридцать семь градусов, источник тепла – перевариваемая пища. Чего же еще?
– Но прежде-то так не могли.
– Так это прежде и была тонкость, – скупо улыбнулся биолог. – По поговорке: где тонко, там и рвется. Слабина.
Берн отошел. Поразмыслив, он вынужден был согласиться, что нет здесь ни механизма, ни тонкости – простая эскимосская уверенность, что сытый замерзнуть не может. Ее Ило и внушал детям.
Сам он ночевать все-таки отправился в вертолет.
…Потом Берн не раз вспоминал и этот эпизод, и разговор – короткий и незначительный. Ничто, совершенно ничто ни в словах Ило, ни в интонациях речи не показывало, что этот их разговор последний, что старый биолог уже все решил.
Ило не уснул в эту ночь – сидел, слушал плеск моря, перебирал в памяти прожитую жизнь. Он начал от круглолицего сорванца вроде Эри. Что ж, жизнь получилась не только долгая, но соразмерно с этим выразительная. Сделал все, что задумал, и сверх того кое-что. Достиг немалого. Даже учитель.
…Не то это все: достижения, учитель, биджевый фонд – не главное. Метки на выразительном, но не сама выразительность. С молодости, с самого начала творчества он понял: своим, более глубоким, чем у других, проникающим в сути умом, своим чувствованием жизни получил от природы такую плату вперед за все дела, что ничто пред нею все иные награды. Наказанием было бы, если бы не смог вернуть делами то, что дано. Не в этом, не в бухгалтерской сводке свершений сейчас вопрос, а всегда ли был последователен, честен перед собой?
Вел жизнь или тащился в ее потоке, принимая барахтанье за свои действия?
И сомнение, смятение владело сейчас старым человеком. Казалось бы, завершив все, должен обрести покой – ан нет. «Человек должен жить столько, сколько надо для исполнения всех замыслов».
Но ведь не так было, далеко не так! Если по тезису, то следовало остановится на исполнении Биоколонизации – и отстраниться от судеб проекта. А взялся решать и это, решил по-страшному, и сейчас саднит душу. Зачем?
«Не по собственному тезису жил ты, Ило!»
По тезису участвовать в жизни надлежало только созиданием, творчеством.
Вносить вклад. А участвовал и сомнением, отрицанием, спорами. Проверял на прочность. Ведь правильно он все-таки поступил с Биоколонизацией. Да, для него и, в меньшей мере, для Эоли такое решение драма, но для мира в целом – все правильно. Она будет, Биоколонизация, – повторит работу Эоли или додумаются другие, – но войдет в жизнь не с налета, а после многих примерок и выборов. Так и подобает выбирать людям общества с обилием возможностей.
Такое решение и будет прочным…
И понял Ило самое большое заблуждение своей жизни: он, убеждавший других (последнего – Аля) более чувствовать себя частью человечества, чем индивидуумами, сам-то всегда считал себя выразительным целым, хотя был – частью. Частью человечества прежде всего. Поэтому равны оказались его дела и его сомнения, его идеи и отрицание их – все было частью Дела, общечеловеческого потока Действия, малой частью. И призрачно, иллюзорно было стремление завершить все самому: не с него началось – не на нем кончится.
Вот только теперь, поняв это, биолог обрел спокойную ясность духа. Осознать, что жизнь его лишь часть Жизни человечества, струйка в громадном потоке, было равно открытию, что никакой смерти нет.
Перед рассветом задул ветер с севера, заштормило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96