- Какой же способ самый дорогой?, - пробормотал я, вспоминая расценки
этого самого дорогого адвокатского дома во Вселенной.
Заметив, что разохотившийся Эпштейн, вступивший на трудную тропу
выпестования очередного бестселлера, открывает рот, я торопливо прервал его,
поняв, во-первых, что другие его методы попахивают откровенной уголовщиной
и, во-вторых, что мне совсем расхотелось что-либо писать.
- Спасибо, Моисей, за заботу. У меня разболелась голова, начался
приступ малярии, развился кивсяк в мозгах. В общем, я тебе потом позвоню, -
и выключил видеофон, добавив, - если захочу.
Но несколько часов спустя я все-таки сделал еще один звонок и человек,
к моему удивлению, согласился.
Итак, начинался новый день и начинался он хорошо - у меня в доме, в кое
веке, гостила хорошенькая женщина, у меня болело ухо, а во рту, по всем
признакам, переночевали лошади, мое воскресение как писателя не состоялось,
на улице шел непонятно откуда взявшийся снег, снова ветер нагнал тучи, а
морской ветер срывал последнюю листву с каштанов и кленов и гонял ее по
пустынным улицам.
Одри встала поздно - в одиннадцать часов, поздоровалась со мной,
виновато глядя на несчастное ухо, и заперлась в ванной, а так как санузел у
меня был совмещенный, то и туалет тоже оказался занятым. Я вздохнул и
поплелся варить кофе.
- Ты меня сможешь подбросить до Клайпеды?, - спросил я, когда мы
допивали второй кофейник, сидя у большого окна в гостиной и наблюдая за
разгулявшейся пургой.
Одри сидела в моем махровом халате, короткие мокрые волосы ее были
взъерошены. Двумя руками она держала пол-литровую цветастую чашку с кофе,
который по странной прихоти посолила, и, подобрав ноги под себя, уныло
смотрела на непогоду.
- Конечно, - задумчиво кивнула девушка, - если ты дотолкаешь автомобиль
до городской черты.
Мы помолчали. Тащиться в такой день куда-либо мне не хотелось, а тем
более тащить на себе еще и одриного мастодонта. Но выбирать не приходилось -
меня теперь ждали, а другого транспорта под рукой не было - погода стояла
нелетная.
Одри открыла книгу и прочитала вслух:
Ах, Александр Сергеевич, милый,
Ну что же вы нам ничего не сказали,
О том, как искали, боролись, любили,
О том, что в последнюю осень вы знали.
- Жаль, что на бумаге нельзя передать музыку.
- Это песня?, - удивилась Одри.
- Очень старая песня, - ответил я, - Как-нибудь я тебе дам ее
послушать.
- А мне показалось, что это твои стихи, - разочаровано сказала девушка
и вдруг спросила, - Тебе нравится твоя работа, Кирилл?
- А почему ты об этом спрашиваешь?, - в свою очередь поинтересовался я,
следуя дурацкой журналистской привычке.
- Мне кажется, чтобы заниматься делом, которое приносит столько
сомнений, несчастий, горя и одиночества, надо очень его любить.
Я улыбнулся.
- Я не так несчастен, как ты думаешь. Но ведь любимое дело и не должно
нравиться. Ты его должен даже слегка ненавидеть. Любимая работа - это
призвание, а всякое призвание - судьба и рок. Все люди ищут призвания,
страдают и завидуют тем счастливцам, которые его уже обрели и не понимают,
что призвание лишает тебя свободы воли. Ты становишься одержимым, твои мысли
заполнены только работой, отнимающей все радости жизни, разрушающей
дружеские, любовные, семейные связи, лишающей покоя и душевного равновесия.
Ты становишься рабом своего дарования, и, как раб лампы Алладина, - ты
всемогущ, за исключением одной мелочи - ты не можешь освободиться от власти
этой лампы. Блаженны те, Одри, кто занимается скучным, неинтересным,
нелюбимым делом - ибо они свободны. И несчастны те, кто найдя свой талант, в
нем разочаровались - назад хода нет.
Глава шестая. ЛЮБОВНИК. Париж, октябрь 57-го
После ухода Кирилла Оливия уже не смогла заснуть, хотя вчера (или уже
сегодня? ) после забав они легли поздно, не имея сил даже прибраться в
комнатах, и мгновенно уснув, как наигравшиеся котята после изрядной доли
материнского молока.
Было рано и можно было бы поваляться в постели, выпив соответствующую
таблетку или просто сделав над собой усилие, но по опыту Оливия знала -
такой вторичный сон не приносит облегчения и после него встаешь еще более
разбитой и усталой, сохраняя на весь день расслабляющую сонливость, вялость
и апатию от которых нельзя избавиться ни горячей ванной, ни сексом, ни кофе.
Вставать было неохота, но необходимо - что бы день не пошел на смарку и
она не слонялась по квартире как вареная, не имея ни желания, ни воли
заняться делами. Дела предстояли очень сложные - убраться, умыться, усесться
за книгу, работа над которой только начиналась, а это был для нее самый
трудный этап - каждый день заставлять себя писать, причем не зная точно
зачем она это делает. Деньги для нее не играли никакой роли - наследнице
империи Перстейнов даже было смешно думать о них, славы она тоже не искала -
с самого своего рождения она была в центре внимания всей большой семьи,
дальних и очень не близких родственников, а также журналистов, ведущих
рубрики светской хроники в солидных журналах, да писак из "желтой" прессы,
любящих покопаться в грязном белье благородных семейств. Кирилл обзывал
такое времяпрепровождение "писательским зудом", который, едва начавшись,
принимает хроническую форму и избавиться от него, то есть вылечиться, можно
лишь "кольтом" сорок пятого калибра (эту фразу он явно у кого-то украл, хотя
и отрицал это).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95