А стоило захотеть чего-то - пиши
пропало. Самые нелепые обстоятельства, самые идиотские случайности
вступали в игру.
Если ему вдруг предлагали нечто заманчивое или хотя бы просто
выгодное, он равнодушно и привычно благодарил, заранее наверняка зная, что
ни черта не получится; и действительно, проходила неделя, или две, или
три, и хорошо еще, если предлагавшие имели совесть позвонить и извиниться,
сославшись на внезапные мор, глад и падение Луны - как правило же они
просто исчезали, и пытаться их вызвонить было делом абсолютно бесполезным.
А если и вызвонишь - снова пообещают по-быстрому и снова исчезнут. И он
ясно чувствовал: на него же и обиделись за то, что он так бестактно
напомнил о собственном существовании.
Постепенно он, когда-то переполненный энергией, лихо и удачливо
бравшийся за двадцать дел сразу, совершенно обессилел. Сделалось почти
невозможно заставить себя хоть за что-нибудь взяться - за стирку ли
носков, за статью ли. То, что ему велели делать обстоятельства - в Иркином
лице, в Бобкином, в лице заказчика или институтского начальства, он еще
как-то делал с грехом пополам, ощущая себя при этом постоянным каторжником
- ни к чему исполняемому не лежала душа, все исключительно на чувстве
долга. Но творить что-то по собственному почину - о нет, слуга покорный!
Только попусту тратить время и силы, которых и на исполнение долга-то уж
почти не хватает... Все равно ведь не получится.
А и получится - усилий потратишь вдесятеро против того, что
понадобились бы кому другому, а результата добьешься вдесятеро меньшего,
чем добился бы на твоем месте любой первый встречный... Надрываться и
срамиться только. Срамиться и надрываться.
И уже ничего не хотелось. Совсем ничего.
Даже с самыми близкими людьми стало муторно. То есть разговаривал,
конечно, смеялся, обсуждал телесериалы, и покупки, и выборы, но все словно
чей-то приказ выполнял. Крайне трудоемкий и абсолютно бессмысленный.
Втолковывал что-то Бобке, а сам думал: "Да плевать ему на мои речи, в одно
ухо впустит, в другое выпустит и сделает по-своему". Обнимал на сон
грядущий Ирку, но сам уже не ощущал ни радости, ни желания, и лишь в башке
гвоздило: "Не сможешь ты ее порадовать, не сможешь. Надрываться и
срамиться только". Если Ирка вела себя тихонько, он будто того и ждал:
"Видишь? Не получается, она ничего не чувствует". Но стоило ей застонать,
душу кусал другой ядовитый зуб, еще длиннее и острее: "Бедная...
притворяется мне в угоду, подбодрить старается... Ох, нет, не надо было и
начинать".
Ирка, ощутив неладное, поначалу как-то попыталась ему помочь; вдруг,
будто в первые годы, принялась то и дело говорить всякие нежности и
лестности; на последние гроши купила себе бельишко пособлазнительнее; на
диету села, чтобы фигуру поправить; без единого слова с его стороны такие
ласки измыслила и взяла на вооружение, что... А что? Только хуже стало,
вот что. И она отступилась. Наверное, решила - сточился мужик, и против
природы не попрешь; на нет и суда нет. Рогов вроде не наставила - хотя,
будь она лет на десять помоложе, наставила бы обязательно, Малянов
отчетливо это понимал - а только налегла с горя на сладости. К весне ее
было не узнать, килограммов на семь разнесло.
Только однажды она сорвалась. Малянов в очередной, не вспомнить,
который по счету, раз попытался уговорить ее бросить курить или хотя бы
ограничиваться как-то - с полминуты она угрюмо слушала его разумные мягкие
доводы, потом дико зыркнула из-под белобрысой челки и процедила почти
ненавидяще: "В жизни и так радостей не осталось - ты меня хочешь последней
лишить?"
Два часа они не разговаривали. Потом - деваться некуда, дело к
полуночи, сроки поджимают - уселись работать. А там - опять же деваться
некуда. Через пятнадцать минут хохотали.
Этот поведенческий ступор, этот мерзостный душевный паралич можно
было, конечно, объяснить вполне естественными причинами. Вполне можно - и
это было самым ужасным, потому что Малянов ничего, не мог сказать
наверняка. Давление это - или просто жизнь так складывается, она, дескать,
и у других нынче не сахар, и надо просто почаще смеяться? Непонятно. Он не
знал. Но преследовало изматывающее чувство, будто там, наверху, нарочно
почаще дают ему понять, что все про него известно - и поэтому он день и
ночь под прицелом; стоит лишь совершить неверный шаг, расслабиться на
секунду, сказать хоть слово вслух или просто подумать лишнее, как... Что -
как? Этого он тоже не мог знать.
Пятьдесят на пятьдесят, что ударят не по нему, а по Ирке или Бобке.
Так уже было. Страх за них сделался навязчивым кошмаром; Малянову даже сны
снились соответственные - и он то и дело кричал теперь во сне.
Стоило Бобке простудиться или загулять за полночь с приятелями, не
предупредив; стоило Ирке подцепить грипп или пожаловаться на печенку;
стоило Бобкиной классной вкатить ему не очень-то заслуженную тройку и
пригрозить снизить оценку в аттестате, как Малянов схватывался: что я
натворил? как? когда? Он, будто заведенный, делал все, что должен был -
бегала аптеку, названивал Бобкиным приятелям, читал сыну нотации, дарил
директору школы коньяк на двадцать третье февраля и завучихе торт на
восьмое марта, а по ночам валялся без сна: я это или нет? моя вина или это
естественным образом произошло? и перебирал, перебирал, словно
возненавидевший свое золото, но по-прежнему намертво к нему прикованный
скупой рыцарь, собственные поступки, слова, мысли, пытаясь понять наконец:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36