Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.
Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому. С него осыпался
песок.
Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.
Зажег свечу.
Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое окно. Остатки книг,
собранные в развалинах и аккуратно расставленные вдоль уцелевших стен.
Девочка. Сжавшись, она сидела в углу и смотрела на него мерцающими
стеклами противогаза.
Секунду он вглядывался, как бы не узнавая. Потом подошел ближе.
Устало спросил:
- Откуда ты?
- Это ты кричал так страшно? - спросила она.
И тогда, ощутив вдруг, что ему, кроме нее, некому рассказать о том,
что ему открылось, о главном, которое он понял наконец, он проговорил:
- Я плохой.
Она помедлила, а потом проговорила едва слышно, не столько спрашивая,
сколько утверждая:
- Ты мне не рад?
Он задохнулся. Это снова было как удар. Она говорила о своем главном.
О том, о чем не с кем было говорить ей. О том, что заставило ее бросить
все, помогло неведомо как ускользнуть из бункера, гнало через пустыню,
двадцать километров через сумеречную ледяную пустыню, поперек крысиных
троп, мимо крысиных городов... О том, что, быть может, спасло ее на этом
пути. О том, благодаря чему он не был теперь один. Это было не его
главное, совсем другое главное, он даже не очень понимал, что это главное
собой представляет, - но он готов был пасть ниц перед ним и драться за
него.
И оттого он должен был уступить. Оттого, что он все это понимал, и
оттого, что все-таки был сильнее, - он ответил ей правду о ее главном,
оставив правду о своем главном для себя:
- Я тебе очень рад.
- Смотри, - насупившись, сказала она, будто предупреждая его о чем-то
неприятном. - У меня никого, кроме тебя, нет.
- У меня теперь тоже.
Она порывисто вздохнула внутри своей маски - узенькие плечи судорожно
поднялись и опустились.
- Вот, - сказала она. - Нет, так не могу. - И вдруг резко, обеими
руками, стянула с головы противогаз. По плечам рассыпались темные волосы.
Исподлобья глянула на мальчика робко и гордо.
- Ты с ума сошла... Тебе нельзя, здесь все излучает!
- Подумаешь! - совсем решившись, она швырнула противогаз, - тот мягко
шлепнул резиной о дерево где-то в темноте, - и глубоко, с удовольствием
почти демонстративным, но искренним, вдохнула морозный воздух. - Хочу,
чтоб ты меня видел, - призналась она. - И все равно меня днем должны были
убить.
- О чем ты? - тихо спросил он.
Она внимательно посмотрела ему в лицо.
- Ты стал другой. Совсем... совсем... - не смогла подобрать слова и
только опять порывисто вздохнула.
- Почему тебя должны были убить?
- Потому что я же должна была встать и пойти за тобой. Я хотела пойти
за тобой! Получилось же, что вроде как я тебя заманила. Надо было, чтоб
меня убили... Очень хотела встать. А сама реву и не могу подняться,
руки-ноги отнялись. Так страшно, когда стреляют.
- Да, - медленно проговорил он, - страшно.
- Ты тоже знаешь? - вскинулась она. - Страшнее этого ничего нет,
правда?
Есть, подумал он, но смолчал, глубоко дыша и сосредоточиваясь. Он уже
знал, что будет делать. И только очень тосковал, что опять может не
получиться. И хотя это было бы вполне естественным - он так устал за день,
он совершенно измотался, пытаясь спасти отца, - ему было плевать на все
объяснения поражения. Ему нужна была победа.
- Как хорошо, что ты тоже знаешь! Вообще, так хорошо знать что-то
вместе, да? Ты когда говорил сегодня в школе, я прямо чуть с ума не сошла.
Со мной никогда-никогда такого не было. Вдруг поняла, что ты так все мое
понимаешь, что... что без тебя меня и нет! - Она звенела, словно камень
свалился у нее с души, словно было неважным то, что она начала умирать и
каждый вдох убивает и убивает ее, - она отдавалась, открывалась ему,
рассказывала сны, рассказывала, какое мороженое больше всего любила до
войны, рассказывала про самых смешных из тетенькиных посетителей и сама
смеялась, вспоминая; а он слушал и набирался сил. А потом проговорил:
- Ну что, малыш. Хорошо. Давай попробуем.
Она с готовностью умолкла, завороженно глядя на него. Длинное пламя
свечи стояло в ее глазах. Он придвинулся к ней вплотную, сел поудобнее.
Положил ладони ей на голову с двух сторон. Губы ее приоткрылись; веки,
вздрагивая, медленно упали.
- Давай попробуем, - повторил он, и она самозабвенно кивнула в его
ладонях.
- Попытайся расслабиться. Почти уснуть. - Она вскинула на него
удивленный взгляд. Он пристально смотрел ей в глаза. - Уйди в себя.
Глубоко-глубоко. - Веки ее опустились снова, тяжело и безвольно. - Вот
сюда, где мои ладони. Ощути. Слева. Маленький шарик. Над ухом, внутри. В
голове. Упругий пушистый мячик. Ощути его. Он такой нежный. Потрогай его
мысленно. Пальчиками потрогай.
Ее пальцы слабо шевельнулись, точно ощупывая приснившуюся горошину.
- Постучись в него тихо-тихо. Приласкай. Умеешь ласкать? Умеешь.
Учись. Скажи: мячик-мячик, откройся. Скажи ему. Он поймет. Он хороший,
добрый мячик. Там, внутри, он очень горячий. Там вспышка и много сил.
Скажи ему ласково. Скажи тихо: мячик, откройся, пожалуйста, мне очень
нужно. Очень. Очень. Очень, очень нужно. Захоти и попроси. Тихонечко:
мячик-мячик...
С изумленным, восторженным, почти болезненным вскриком девочка
прянула, выпав из его устало повисших рук. Он откинулся на стену спиной и
затылком. Часто дыша, трепеща, девочка стояла перед ним на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27