она казалась
мне бегом на месте, рычанием мотора на холостом ходу - но это ощущение
безнадежной неподвижности было у меня от всей нашей жизни, в первую голову
- от самого себя; мне чудилось, будто я чего-то жду, долго и стойко, и
музыка лишь помогает мне скоротать время; я словно бы ехал куда-то и
должен же был наконец доехать, - я заглушал это чувство исступленным
метанием в невероятно сложном лабиринте кровяных вспышек и болезненных,
почти человеческих вскриков; я знал наверное, что никуда не приеду, и нет
никакого смысла в этом извилистом потоке организованного света и шума,
пусть даже его называют музыкой, - все равно молодой мужчина с цепким
взглядом и сильными руками, слушающий теперь меня, никогда больше не
ухватится за мои пальцы и не позовет в холмы ловить кузнечиков, и будет
прав, ибо его дела куда важнее моих; все равно мать этого мужчины никогда
не сможет меня уважать, и будет права, ибо с самого начала я оказался не в
силах вызвать в ней уважение; все равно ни одна женщина больше не скажет
мне "люблю", и будет права, ибо я никогда не решусь позвать ее, боясь
очередной вины, боясь предать уже трех; все равно у меня не будет новых
друзей, ибо душа моя не способна создать ничего нового; эта скованность
собой, эта обреченность на себя доводили меня до исступления, мне хотелось
все взорвать, сжечь, и я давил на неподатливую педаль "крещендо" так, что
стрелки на шкалах трепетали подле ограничителей, - вот о чем я думал,
играя сыну свою сонату, и вот о чем я думал, когда ускользнули последние
отзвуки вибрирующего эха, погасли холодные мечущиеся огни и наступила
тишина.
- Такие цацки, - сказал я и откинулся в кресле.
- Потрясающе... Что-то итальянское, да?
- Верно, я немного стилизовал анданте. Заметно?
- Очень заметно, и очень чисто. Эти зеленые всплески - как кипарисы.
- Усек? - удовлетворенно хмыкнул я. - Знаешь, была даже мысль в
Италию слетать.
- И что же помешало? - спросил сын с улыбкой, но мне вновь почудилась
настороженность в его глазах.
- Да ничего. Не собрался просто. Собственно, что там делать? Про
пинии Рима все до меня написали.
- Действительно! - облегченно засмеялся он. - Респиги, да?
- Молодец. Память молодая... Так что, понравилось, что ли?
Он помедлил, прислушиваясь к себе.
- Пожалуй... Только зачем ты так шумишь?
Сердце мое сжалось.
- Все вокруг так... - я запнулся, подыскивая слово, - так
бессильно... не знаю. Хочется проломить все это, чтобы чувствовать себя
человеком. Вышло искусственно?
- Нет, очень мощно! Просто... приходишь домой усталый до одури, и
хочется чего-то нежного, без надрыва и штурма, чтобы, - он усмехнулся, -
чувствовать себя человеком.
Мы посмеялись. Потом я опрометчиво сказал:
- Я по характеру... ну, космонавт, что ли...
- Космонавт?! - он резко выпрямился в кресле, реакция его была куда
сильнее, чем можно было ожидать. Я замахал руками.
- В том смысле, что чего-то энергичного хочется. А жизнь вывернула
совсем на другую колею. На остров этот сладкий. Я тебе не рассказывал, как
подавал в Гагаринское?
- Нет, - медленно проговорил он.
- Стеснялся, наверное... Разумеется, не прошел. Но был такой грех в
ранней молодости. Бредил галактиками... Когда начались работы по фотонной
программе, чуть с ума не спрыгнул от вожделения, все сводки, до запятых,
помнил наизусть. А теперь, хоть убей, даже не знаю, чем они там занимаются
на Трансплутоне.
- Вот, значит, в чем дело, - с какой-то странной интонацией произнес
мой сын.
Стена меж нами только толще сделалась от моей болтовни; наверное, со
стороны я был смешной и жалкий; лучше бы сын зевал, скучал, не слушал, -
нет, он слушал внимательно, и что-то творилось в его душе, но мне чудилось
страшное: будто в каждом моем слове он слышит не тот смысл, который
пытаюсь высказать я, и каждое слово, которое он сам произносит, значит для
него совсем не то, что для меня, - мы были так далеки, что нам следовало
говорить лишь о пустяках.
- Ладно, - сказал я. - Пошли, что ли. Мама уж заждалась.
- Погоди, - сказал сын смущенно. - Знаешь что? Сыграй, пожалуйста,
вокализ.
"Вокализ ухода". Он был написан очень давно, почти за год до рождения
сына; жена тогда сообщила мне обычным, деловитым своим голосом, что
полюбила другого и он зовет ее и ждет; к тому времени я уж понял, что мне
не сделать из нее человека, которого я, хоть и не встречал никогда, люблю,
- и я сделал, по крайней мере, ее голос таким, какой мог бы любить, каким
она, по моим понятиям, должна была бы сказать мне то, что сказала:
печальным, нежным - призрачно-голубым; с тех пор она совсем перестала
принимать меня всерьез, хотя почему-то не ушла; оказалось, мне приятно
касаться полузабытого ряда "вокс хумана", извлекать те звуки и светы,
которыми я очень давно - в последний раз - надеялся все переменить; я стал
играть медленнее, мне жаль было кончать; едва ли не вдвое дольше обычного
я держал финальный, алмазный стон, похожий на замерзшую слезу, - стон
невиновности, кающейся в своей вине, - но иссяк и он; чувствуя
болезненно-сладкое изнеможение, я обернулся к сыну и, увидев слезы на его
глазах, с удивлением подумал, что когда-то, очевидно, написал
действительно сильную вещь.
Мы весь день провели на пляже. Много купались. Любовались острым
парусом у горизонта, - Якушев, как обычно, крутился километрах в двух, не
отплывая дальше, - он сам рассказывал, какая жуть его берет, когда родной
берег начинает пропадать.
1 2 3 4 5 6 7 8