Так быстрее,
легче, необременительнее. Кажется, что это в интересах всех - не дать делу
утонуть в досужих спорах; споры же в такие времена всегда почему-то
называют досужими, наверное, из страха оказаться не в состоянии убедить
оппонентов в своей правоте. Так, вдобавок, и людям здоровее: общая вера
упрощает и соединяет, а личные раздумья - усложняют и разъединяют, и нужно
на порядок больше доброты, терпимости, понимания, чтобы сохранить
способность к общению; куда проще дать отстричь себе две трети
человеческого мозга и этим застраховаться от угрозы человеческого
одиночества. Но когда приходит неизбежное время начинать сначала и
переделывать, тот, кто раньше просто верил, теперь так же просто не верит
- и он уж пальцем о палец не ударит. И уже сам спровоцирует следующий шаг
в ад - нарастание принуждения. На которое так сетует потом. И вместо того
чтобы следить за точным соблюдением наилучшей меры, следить сообща, одни
все силы отдают тому, чтобы заставлять, а другие - тому, чтобы уклоняться.
А когда мера оказывается пройденной и начинается сопротивление и распад
всей социальной структуры, заставляющие принимают их за сопротивление и
саботаж уклоняющихся. И по привычке отвечают механическим, бездумным
усилением давления. И так вместе влетают в следующий кризис.
Что же будет с ними там, на Терре? Кто и как сумеет их объединить?
Надо верить, верить... надо верить, любить беззаветно, видеть солнце
порой предрассветной...
Солнце.
Он вспомнил о полученной депеше. Что там еще о Солнце?
"В течение последней недели наблюдалось замирание процесса,
совершенно необъяснимое в рамках всех существующих теорий. Мы не сообщали
об этом, сомневаясь в точности замеров, но вчерашние и сегодняшние данные
в корне меняют всю картину. Мы не беремся пока ничего интерпретировать,
хотя между собой, разумеется, пытались это делать, и не можем строить
какие-либо прогнозы, но на данный момент процесс совершенно прекратился.
Солнце совершенно стабильно. Мы отнюдь не уверены, что это - навсегда,
поскольку после происшедшего мы вообще ни в чем не можем быть уверены, но
на данный момент угрозы нет никакой и Солнце совершенно стабильно. Волчек,
Кабурая, Армстронг".
Это была последняя шифрограмма в жизни Ринальдо. Он перечитывал ее
раз за разом, пытаясь понять умом, а сердце все поняло сразу и догадалось,
что больше ему незачем биться; свет гас неудержимо, воздух стал твердым и
холодной стеной стоял напротив, поодаль. Потом мир отвалилвя от Ринальдо,
как шелуха.

Чари оторвала губы от его руки, мертво лежавшей поверх простыни, -
серой и чуть влажной руки, поросшей мелким серым волосом, исхлестанной
синими рубцами вен. Веки Ринальдо затрепетали и замерли вновь, туго
обтянув глазные яблоки. На виске медленно колыхалась жила, высоко горбясь
над кожей. И Чари вновь припала к руке; один из бесчисленных проводов,
шедших к Ринальдо, зацепился за ее локоть - врач молча отвел провод в
сторону. Ринальдо лежал, как в паутине, паутина мерно гудела, что-то
булькало, и переливалось, и щелкало, и едва слышно шелестело, но он
умирал.
Не умирай, думала Чари, исступленно втискиваясь широко открытым ртом
в холодную дряблую кожу. Я никуда больше не уйду! Я поняла: о тебе надо
заботиться. Я перекрашу волосы, честное слово, сделаю в точности как у
мамы, ты представь только: скандинавская блондинка, но смуглая, с
персидскими глазами и ртом; все будут оборачиваться. Я опять надену тот
голубой шарф, помнишь? Он тебе нравился, ты все время на него смотрел! Ты
даже не представляешь, что девчонка может быть такой заботливой! Хочешь, я
рожу тебе ребенка, у тебя будут наконец свои дети. Мы уедем, поселимся на
берегу чистого теплого моря, вы будете гулять у прибоя, играть, пугать
чаек, сидящих на камнях, он будет передразнивать их крики, а ты будешь
негромко смеяться, а я буду ждать вас и готовить окрошку... и через пять
лет, ну, через десять - ты отдохнешь, ты перестанешь страдать и станешь
как все. Ну почувствуй же меня, я молодая! Я люблю, люблю, люблю! Не
представляешь, как люблю!
Спасибо, отвечала ей дряблая кожа. Но моря...
Не смей умирать, думала Айрис. Ты всегда был полным, чудовищным
эгоистом, так хоть раз подумай обо мне, и так я ничего уже не стою. Как
жить, если уйдет единственный, в ком само мое существование порождало
чувство - пусть чувство боли, все равно чувство; мне же совсем не для чего
станет жить, не умирай, не смей, я отдам тебе его дочь, так и быть, пусть
дурит, это ненадолго у нее, стоит только посмотреть на тебя, заморыша, и
поймешь, что это ненадолго у нее, но ты будешь бывать у нас, жить у нас,
жить с ней, пока ей не опротивеешь, жить с ней - но обо мне... Давай
теперь так, и нам опять будет сладко-больно. Она льнула взглядом к синим
присохшим векам, гипнотизировала, кричала...
Нет, отвечали ей присохшие веки.
Не смей грубить мне, кричала Айрис. С каких это пор у тебя вошло в
привычку умирать при мне, да еще говорить колкости при этом? Ты что,
забыл, что всю жизнь меня безнадежно любишь?
Не забыл, отвечали присохшие веки.
Послушайте, растерянно говорил Астахов, уставясь в узкое,
запрокинутое, изъеденное тенями лицо. Вы не имеете права. Еще масса дел.
Да ничего еще не кончилось! Все только начинается, а вы - бросаете дела.
Я-то ведь не знаю, что делать с океанами! Там же кошмар что творится!
Разве до отдыха сейчас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36