Этот получасовой проход окончательно все решил, бороться было
бессмысленно, просто не с кем - со всей предыдущей жизнью? Со своей
собственной душой? Петля... Всеволод ответил сразу, и Коль без лишних слов
не попросил - потребовал.
- Это единственное, чем ты мне можешь помочь, маршал.
- Коль, родной... - у Добрыни под бородой ходили нервные желваки, и русые
волосы чуть шевелились, даже когда маршал замолчал, подбирая слова. -
Конечно, я выполню твою просьбу, конечно. Но ты делаешь ошибку.
- Вы уже делали. Безошибочно, разумеется. Теперь я - делаю, - жестко ответил
Коль. - А что именно - вас не касается.
И дал отбой. Привычно сунул радиофон в нагрудный карман, потом вынул, качнув
головой, и аккуратно положил на одну из ступеней торжественной ажурной
лестницы, парадно ведшей к главному нижнему входу в Коорцентр.
Он покидал этот мир. Замечательный, манящий, слишком хороший мир,
принадлежащий титанам. Мир, о котором мечтал в мертвой скорлупе "Востока",
которому был безоглядно рад, который так и остался будто у другой звезды со
своими проблемами мантийного баланса, регулировки солнечной активности,
пробоя пространства. С пси-проблемой. Он был закрыт. Отныне миром Коля
становился Сибирский заповедник, и сам он становился заповедным зверем,
далеким от всех, как белка, заяц или волк.
* * *
В тайгу пришло лето.
Дни стали протяжными и ясными, в прозрачном воздухе потекли запахи тепла,
меда и хвои. Вечерами Коль выходил на берег озера, мерцающего оранжевым и
розовым светом, спокойного, чуть печального, и долго глядел на воду, на
дальний берег, иззубренный голубым лесом, а потом столь же долго купался,
плеском и кряканьем стараясь очеловечить лесную тишь. Нырял, озирая
сумеречные валуны на дне. Проламывал снизу приглушенные радуги поверхности,
фыркал, на все озеро кричал: "Есть еще порох в пороховницах!", громко
смеялся в гулкой тишине.
В пасмурную погоду он обычно приходил на озеро днем. Он любил, когда
пасмурно, когда низкие тучи висят неподвижно над лесом, и воздух грустен и
тих. Он стоял на берегу, садился, опять вставал, ходил и все смотрел на
серую гладь, на сизую, чуть замутненную даль.
Потом из лесных лощин наползал тусклый молчаливый туман, небо пропадало; из
пелены то выплывали, то тонули опять седые и синие сосны, и тишина стояла
такая, словно один на свете.
Он любил сидеть в скиту дождливыми вечерами, когда капли сочно хрупали по
старой крыше. Тогда он позволял себе запалить свет и изредка что-нибудь
читал. Не беллетристику, упаси боже. Полюбил исторические труды, особенно о
своем времени. Эти нынешние черти и до прошлого добрались всерьез - изобрели
хроноскопы и не в старых обрывках и черепках теперь ковырялись, а просто
ныряли в любое время и следили без зазрения совести за кем хотели столько,
сколько нужно. Такого понавытаскивали... Коль читал и думал: если бы мы,
там, пещерные, знали, что в любой момент рядом с нами, когда это требуется
по его теме, может возникнуть невидимый и неощутимый наблюдатель, все
видящий и слышащий, читающий мысли, чувства, воспоминания, способный
замерить пульс, уровень гормонов в крови, бог знает, что еще, и с высоты
ценностей своего века судить либо одобрять - вели бы мы себя лучше и
честнее? Или плевали бы на горько мотающих головами потомков, ведь они все
равно не могут ни к стенке поставить, ни отслюнить капусты... Просто
смотрят. А эти, нынешние? Ведь за ними тоже наверняка будут смотреть... Да
что им - они и так постоянно друг у друга на виду, им бояться нечего...
Впрочем, свободные вечера были редки - десять тысяч квадратов на одного
добросовестного человека достаточно, чтобы потеть едва ли не каждый день. В
сарае стоял скорди, но Коль не летал - даже зимой, делая стокилометровые
концы, предпочитал лыжи и спальный мешок.
Где погибла Лена, поставил крест из двух толстых веток, связанных длинным
жгутом травы. К кресту не ходил - разве что случайно. Эти случайности одно
время повторялись до странности часто.
Но то было весной. Теперь лето шло к середине, к годовщине изгнания. Он
по-настоящему знал теперь лес, и лес знал его, лес верил ему и не скрывал
ничего. Коль растворялся в нем, топил себя в соснах и кедрах, в
можжевельниках, в буреломах, в необозримых вересковых всхолмиях, говорил с
оленями, целовал важенок в бесхитростные глаза... Он любил свою работу.
Он отпустил бороду и, как-то подойдя к зеркалу, удивился, что она получилась
седая.
Постепенно он забывал рейс и все, что там было, и все, что было после.
Пустота в душе росла, и душа переставала болеть.
Погожим августовским вечером он сидел на крыльце, отгоняя веточкой комаров -
и не кусаются, ка все ж таки вьются, пищат, стрешный их расшиби. Садящееся
солнце золотым прозрачным дымом дымилось в соснах. Доносился уютный говорок
реки на порогах, птицы тилинькали, по коленям и по земле скакали белки.
Никто не поверил бы, что этот человек летал на Лебедь и Эридан.
Из деревьев бесшумно выступили четверо и замерли, глядя на Коля и скит.
- Однако, - пробормотал Коль, вставая. Сердце словно окатили кипятком. Белки
шарахнулись, широкими прыжками улетели в лес.
Пришельцы были грязны и заляпаны болотной тиной, будто лешие.
- Где ж это вас так-то растрепало?
Те молчали. Помолчал и Коль, стараясь выровнять сразу сбившееся дыхание.
Я - дед. Столетний лесовик. Ни о чем не думаю...
- Идите-ко сюды... - проговорил он. - Да не молчите вы! Небось телепатируете
в меня? Слыхал, слыхал я про это, лет с полста назад был у меня один - тоже
вот эдак все таращился. Ан без толку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28