Это была своего рода посылка в будущее, наследство фаэтонцев. Пока сын мал, на антресоли он сам не полезет; Маша древних складов, норовящих, только тронь, обрушиться на голову — боялась панически, да там и не было ничего пo-настоящему нужного, одна старая рухлядь, выбросить которую то ли не доходят, то ли не поднимаются руки; и, стало быть, лишь когда чадо войдет в более-менее осмысленный возраст, раньше или позже оно наткнется на живые свидетельства того, что у страны было вот такое прошлое и что жизнь способна быть иной. Не райской, нет — но иной. Без обыденного и нескончаемого, без альтернатив, копошения в той особенной нынешней грязи, которая сделалась нормой и про которую даже не объяснить, что она грязь, потому что сами слова «чистота» или «совесть» стали вызывать недоумение, будто они — из языка атлантов.
Но таких последствий Лёка не ожидал.
Впрочем, как можно было их ожидать… Как можно было знать, что при демократичных европейцах опять начнется такой присмотр за культурой? Они же десятилетиями Совдеп за преследование инакомыслящих по всем кочкам несли…
Но сейчас не время было рассказывать о своей давней попытке дистанционно повоспитывать взрослеющего без него сына. Не при Маше, во всяком случае.
Интересно, где остальные пять?
— Вот так, — подвел Лёка черту под выступлением Лэя. — О стукачах и впечатлениях от просмотра мы можем, если захотим, поговорить позже. Впрочем, — зачем-то добавил он, — вам, наверное, желательнее этим заняться уже без меня. А вот недвусмысленно высказанное распоряжение привести обоих родителей нам придется обсуждать вместе.
— Садюга она, — пробормотал Лэй. Рассказ дался ему нелегко; и потому «как бы» и «типа» в нем скакали вообще едва ли не через слово. Точно лягушата, рассевшиеся по краям лужи в безмятежности и неге и вдруг начавшие гроздьями сигать и шмякаться в воду, когда кто-то подошел близко.
Остальные слова приходилось обдумывать и тщательно подбирать, а эти — нет.
Маша взяла с холодильника полупустую пачку сигарет, пыхнула длинным пламенем зажигалки и небрежно закурила. Она и раньше не скрывалась от Леньки, вспомнил Небошлепов; и когда он пытался делать ей по этому поводу замечания, лишь удивленно поднимала брови.
А вот когда он пробовал отучить сына чавкать за столом, она снисходительно улыбалась и говорила: «А я вот совершенно не слышу. Даже не замечаю». — «Но ведь не все в его жизни будут его мама, — пытался аргументами возражать Лёка. — С ним же неприятно сидеть за одним столом!» — «Ребенок тебе неприятен?» — сухо спрашивала она; и он умолкал надолго.
Надо же, как все в памяти сбереглось зачем-то… Каждая мелочь.
Каждый шрам.
— В школу ходить, безусловно, надо, — сказал Лёка. — Тем более до конца учебного года осталось недели две, не больше… да, Лэй? Или нынче раньше занятия оканчиваются?
— Полторы, — уточнил Лэй. — Будущая неделя последняя.
— Тем более. Следовательно, пойти туда разбираться надлежало бы прямо завтра. Но завтра я не могу, потому что нынче получил телеграмму — тетя Люся… ты ее, может быть, помнишь, Маша, — добавил он с какой-то смутной, бесплотной, как газ, надеждой, но в глазах бывшей жены ничто не засветилось, она молча сидела с дымящейся сигаретой подле рта, утвердив локоть на столе и положив ногу на ногу. — Тетя Люся, видимо, умирает, и мне надо с утра заняться визой. А визу получить — не чих кошачий.
К великому собственному изумлению, он взял в разговоре инициативу безо всякого внутреннего усилия. Без угрызений и без трепета совершить бестактность, сказать и сделать не так. Наверное, подумал он, это потому, что я уже не стараюсь показать, что я хороший. Не боюсь обидеть. Хуже, чем теперь, она обо мне все равно думать не может, так что нечего бояться.
А может, еще и потому мне так легко, что мне обязательно надо ехать. У меня нет в том ни малейших сомнений. И потому меня не сбить.
Так что же получается: вся эта пресловутая уступчивость, которую я когда-то считал добротой, а господин Дарт, как он сам прекрасно сформулировал утром, — лишь безнадежным взмахом руки «забирайте, сволочи, только отцепитесь», она на самом-то деле — из-за отсутствия по-настоящему сильных собственных желаний?
От незнания, что делать с собой?
Но тогда, стало быть, и наша общая уступчивость…
Надо продумать.
Вот когда в Москву поеду — в поезд сяду и…
— Ну, виза, чих — и дальше? — не выдержала затянувшегося молчания Маша. Лёка вздрогнул, возвращаясь к реальности. — При чем тут мы?
— Вот и возле Универа он так, — вполголоса и немного с опаской сказал Лэй. — Я сначала думал — он типа колес перекатал… А он сказал — задумался.
— Да, правда, — усмехнулся Лёка. — Мысль пришла интересная, но с нею я разберусь попозже… Да. Виза и так далее. Но не явиться нам всем троим в школу на следующий же день после инцидента — только собак злить, правильно, Лэй? Сразу пойдет лишняя волна: почему это вы пренебрегли и столько дней откладывали…
Сын угрюмо кивнул.
Ему было не по себе. Дома, да еще при маме, да еще при виде ее отчужденно поджавшегося лица и холодных глаз — такое типа товарищеское отношение к папашке, какое возникло в машине, куда-то пропало. А может, пиво выветрилось. Лэй вдруг сообразил — вернее, вспомнил, — что, блин, папашка же чмо.
Но крутить назад тоже вроде не по-мужски. И по-любому непонятно, как вообще теперь все это разруливать.
Одно то, что папашка как ни в чем не бывало уже сидит тут опять — после пяти лет…
Нет, в голове не укладывалось.
Но баба Люся-то от нас не уходила, неожиданно подумал Лэй. Она-то не виновата!
— Вот сыну и пришла в голову гениальная мысль, — проговорил Лёка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72