), а вдобавок вооруженным очередным единственно правильным учением…
Предпочли западных. А могли бы предпочесть ворье, вряд ли разница оказалась бы принципиальна — так, нюансы: ведь, как ни кинь, между ворьем и дядями все равно неизбежен был ураганный общий бизнес, и праведникам, этой броской этикетке Нового Порядка (трэйд марк — «узник совести»), все равно надлежало бы либо включаться, либо вылетать из властных структур; но — предпочли западных, они роднее…
Все словно по писаному. «В конце года Воды — такой-то год по новому летосчислению — центробежные процессы в древней империи стали значимыми… Позвольте представиться: наместник Святого Ордена!.. А как пахли горящие трупы на столбах, вы знаете? А вы видели когда-нибудь голую женщину со вспоротым животом, лежащую в уличной пыли?»
Смешно, мы теперь знаем даже, что такое конец года Воды по нашему летосчислению: декабрь девяносто первого…
Он очнулся.
На него смотрели все. Молчание затянулось.
— Ты чего, пап? — встревоженно спросил Лэй, почувствовав, что Лёка вернулся к ним. — Обкурился?
Он чуть качнул головой и ответил негромко:
— Нет, сын. Просто задумался.
— Вот так вот прямо тут стоя? — недоверчиво пробормотал Лэй. — Гонишь…
Лёка улыбнулся.
— Я отвезу вас домой, — сказал он. — Идет? У меня машина.
Парни переглянулись, и Лэй сказал:
— Идет.
Они пошли к стоянке, и Обиванкин, точно безнадежно влюбленный телеграфный столб, потащился на полшага сзади. Парни покосились на него, но вежливо (а может, равнодушно) смолчали. Лёка старательно не оглядывался на величавого старика с несчастными, умоляющими глазами. Застенчиво.
Округлый «Москвич» с Кремлевской башней и лучащейся звездой во лбу был куплен еще отцом Лёки. Каким-то чудом он до сих пор бегал, никого не оставляя равнодушным: одни при его появлении ностальгически вздыхали, другие кривили губы с высокомерной издевкой; однажды на заиндевелом боку своего транспортного средства, робко зябнущего на платной стоянке среди иномарок, напыщенных, как построенные повзводно герцоги, Лёка увидел размашистую надпись пальцем: «Народ и партия едины!»
— Крутая тачка, — сказал Лэй, внимательно, с видом знатока разглядывая машину. — Угарная.
— Антиквариат, — ответил Лёка, открывая машину. — Я же эксцентричный миллионер, ты не знал?
— Нет, — нерешительно произнес сын, и по голосу чувствовалось: он не может решить, конкретно отец говорит или прикалывается. Шутка не получилась: сын не мог знать его финансового положения — а по крайней мере выглядеть Лёка старался так, чтобы быть на уровне. Профессия.
— Ну вот знай. — Он не стал отыгрывать назад, а лишь довел шутку до абсурда. — Только не говори никому, засмеют. Я это тщательно скрываю.
— Гонишь, пап, — понял Лэй.
— Конечно, гоню, — улыбнулся Лёка. — Я вас с мамой на нем из родилки забирал, не помнишь?
— Не помню… — серьезно ответил Лэй, потом глаза его засмеялись. — Типа как я могу помнить-то?
— Да я шучу. Залезай.
Лэй не двигался, продолжая задумчиво смотреть на кремлевский лоб машины.
— А как бы и помню… Но она тогда была гораздо больше… и красивей. На залив мы, что ли, на ней ездили?
— На ней, — дрогнувшим голосом проговорил Лёка сквозь внезапно вспухший горячий ком в горле. — И не раз. Правда помнишь?
— В натуре.
— Залезай. Ты тоже, Нат…
И тут бессловесный, безропотный Обиванкин, по-прежнему ни слова не говоря, взялся за ручку передней правой дверцы.
— Господин Обиванкин, — устало сказал Лёка. — А вы куда?
Обиванкин глянул на Лёку затравленным взглядом.
Высокий, худой и жилистый, с сильным, лобастым лицом и мощными надбровьями, с седой бородой… Ему бы в кино вождей играть или могучих чародеев… Гэндальфов всяких или… как его… Оби ван Кенноби… А он так смотрит. Даже голову в плечи втянул.
Лёке стало невыносимо жалко старика.
С той храбростью, какую дает предельное отчаяние, Обиванкин, стараясь говорить непринужденно и твердо, произнес, не выпуская ручку дверцы:
— Мы же с вами договорились, что едем в Москву вместе, только не успели обговорить детали.
Лёка мгновение помолчал, потом сказал:
— Ребята, располагайтесь сзади. Со мной господин Обиванкин сядет.
Личный шофер доставил Аркадия Акишина домой, на Петровскую набережную, около восьми часов вечера. Наиболее стойкие и целеустремленные любители фуршетов еще остались фуршевать в научном центре до состояния полного отдохновения или, разбившись на приватные группки, расползлись кто куда продолжать празднование славной годовщины наособицу; но главный ученый, еще в начале заседания собиравшийся сделать то же самое с избранным кругом ближайших приверженцев, резко поменял планы — и сбежал, как только это оказалось мало-мальски приличным.
Казалось, он достиг всего, о чем лишь можно было мечтать.
Но в душе неизгонимо квартировал, то притапливаясь в мутной жиже размеренного рутинного администрирования, а в моменты акишинских триумфов и вовсе подныривая под нагромоздившиеся на ее поверхности размокшие доллары и евро, то вновь неторопливо выявляясь из глинистой глубины, — страх. Точно леший. Водяной, да. Жуткая грязная харя раздвигала злорадно подергивающимся пятачком вороха опавшей зелени и скалилась из-под них: вот сейчас, вот! Ужо берегись!
Это отравляло все.
Однажды Акишина уже схватили за руку. Казус случился давным-давно, летом девяносто первого; не помогли ни покровители из Минобороны и Комитета, с которыми он честно делил умопомрачительные ассигнования по сверхсекретным статьям, ни торопливое кликушество в Совмине насчет того, что, ежели Акишина хоть пальцем тронут, Америка нас обгонит… Вдруг пришли те, кто все знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72