Чтобы она, Шарлотта, могла наконец встать и подумать о чем-нибудь
другом, чтобы можно было наконец прогнать этого маленького назойливого
зверька. Она думала о Франце и спрашивала себя, неужели он тоже порой
страдал от ее назойливости и не прочь был бы прогнать этого маленького
зверька, чтобы обрести покой.
Шарлотта встала, заметив, что занавеси на окнах не задернуты. Правда,
теперь она охотно оставила бы окна освещенными, открытыми для желающих
заглянуть. Ей больше нечего было опасаться. Иметь значение отныне будет
только то, что думает и считает она сама, а вовсе не то, что ей вбивали
в голову и как разрешали жить другие.
Если бы она стала жить с Марой... Тогда бы, например, она предпочла
пойти работать. Хотя работала она всегда с охотой, но ее работа не была
проклятьем, принуждением, насущной необходимостью. Кроме того, ей нужен
был кто-то возле себя, рядом с собой, под собой, существо, для которого
она бы не только работала, но и которого она ввела бы в общество, кому
задавала бы тон, определяла ценность того или иного начинания, выбирала
время и место.
Она окинула взглядом комнату. Мебель подбирал Франц, за исключением
лампы в спальне и нескольких ваз. Мелочи. В этой квартире не было, в
сущности, ни одной вещи, привнесенной ею. И думать нечего о том, что,
пока она живет с мужчиной, когда-нибудь в какой-нибудь квартире хоть
что-нибудь будет исходить от нее. Когда она ушла из дома, то год жила с
одним студентом в комнате с пыльными шелковыми абажурами, плюшевыми
креслами и стенами, сплошь заклеенными плакатами и дешевыми репродукция-
ми современной живописи. Ни разу не осмелилась она что-нибудь там изме-
нить - это была его среда обитания. Теперь она жила среди стройного по-
рядка, принадлежащего Францу, а если она бросит Франца, то переместится
в какой-нибудь другой порядок, с вычурной старинной или с крестьянской
мебелью или с коллекцией оружия, - так или иначе, в какой-то порядок, не
ею созданный, и это никогда не изменится. По правде говоря, она теперь и
не знала, чего желает для себя, ибо желать ей было уже нечего. Разумеет-
ся, Франц при каждой покупке ее спрашивал: "Тебе нравится? Как на твой
взгляд? Может, лучше синего цвета?" И она говорила, что думала, а имен-
но: "Синего". Или: "Стол лучше бы пониже". Однако свое желание она могла
выразить, только когда он задавал вопросы. Она взглянула на Мару и улыб-
нулась. Носком ноги толкнула стол. Это было кощунство. Она кощунствовала
против "нашего стола".
Мару она сумеет подчинить себе, направлять и подталкивать. У нее бу-
дет кто-то, кто волновался бы перед ее концертом, кто держал бы для нее
наготове теплую кофту, когда она, вспотевшая, выйдет из зала; кто-то,
для кого важно просто участвовать в ее жизни и для кого она станет мерой
всех вещей; кто-то, для кого важнее содержать в порядке ее белье, сте-
лить ей постель, чем удовлетворять собственные честолюбивые помыслы, -
прежде всего кто-то, для кого важнее мыслить ее мыслями, чем иметь ка-
кую-то собственную мысль.
И вдруг ей подумалось, что теперь она знает, чего ей недоставало и
что она втайне искала все эти годы: вот такое длинноволосое слабое су-
щество, на которое можно опереться, которое подставит плечо всякий раз,
когда почувствуешь себя безутешной, измученной или зарвавшейся; которое
можно позвать и отослать, и о котором справедливости ради надо забо-
титься, тревожиться, и на которое можно злиться. Никогда не могла она
злиться на Франца, никогда не могла на него накричать, как он порой кри-
чал на нее. Она никогда не решала. Решал он (или решали они оба, как,
скорее всего, сказал бы Франц, но все-таки решал всегда он, не отдавая
себе в том отчета, а она другого и не желала...). Хоть ему и нравилась
ее самостоятельность, ее работа, а ее успехи его радовали и он утешал
ее, когда ей не удавалось совместить эту работу с домашними делами, и
многое ей спускал, насколько в семье один может спускать другому, она
все же знала, что он не способен предоставить ей право на свое, от-
дельное несчастье, на собственное одиночество. Она разделяла его нес-
частье или притворялась, изображая сочувствие, иногда все это было в ней
неразделимо - притворство, любовь, дружба. Но важно было не то, сколько
в ней искренности и сколько стремления маскироваться, важно было, что
эта проблема стояла только перед ней, что она часто ее волновала, а она
даже не представляла себе возможности ее решить.
Высокомерное желание отстоять право на собственное одиночество, на
собственное несчастье жило в ней всегда, но лишь теперь оно отважилось
пробиться наружу, оно цвело, разрасталось, охватывало ее колючей изго-
родью. Она была невызволима, никому не дано было отважиться на подвиг и
вызволить ее, никому не дано было знать, когда минет тысячелетие и усы-
панные красными цветами, крепко сцепившиеся одна с другой ветви раздви-
нутся и дадут ей дорогу. Приди, сон, приди, тысячелетие, чтобы меня раз-
будила другая рука. Приди, чтобы я проснулась, когда понятия "муж" и
"жена" потеряют смысл. Когда все это останется в прошлом!
Она скорбела о Франце, как об умершем; сейчас он бодрствовал или спал
в поезде, который вез его домой, и не знал, что он мертв, что все было
напрасно - ее подчинение, которое осуществляла скорее она сама, нежели
он, ибо откуда ему было знать, что надо в ней подчинять. Он и без того
растратил на нее слишком много сил, всегда так старался быть к ней вни-
мательным. Она всегда считала правильным, что решила с ним жить;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14