С нулевого так с нулевого, меня это нисколько не
огорчает. Без работы я не останусь, место в общежитии мне обещают,
товарищи у меня есть. Чего же еще? Однако находятся люди, которые
попрекают меня непротивлением болезни. Тот же Кирилл Самсонович как-то
сказал:
- То, что у тебя нет претензий к людям, обществу в целом - неплохо,
скромность украшает тридцатилетнего мужчину. Но у того же мужчины должны
быть определенные претензии к себе, иначе жизнь потеряет смысл. Согласись,
что мелкий ремонт автомобилей и созерцание ночного неба на досуге - не
предел возможностей гомо сапиенс конца двадцатого столетия.
Мне известно, кто такой гомо сапиенс - человек мыслящий. Тем не
менее, ирония Кирилла Самсоновича не достигла цели - я не виноват, что мне
проломили голову. Не реагирую я и на высказывания Зои о том, что, дескать,
многие мужчины, подобно мне, хотели бы забыть об обязанностях по отношению
к своим семьям. В том, что у меня была семья, Зоя не сомневается. А я
сомневаюсь: сколько помню себя, безответственность не была свойственна
мне. Да и к детям я неравнодушен - не могу пройти мимо малыша, непременно
остановлюсь, заговорю с ним. И малыши - они появляются здесь в дни
посещения больных со своими папами, мамами, бабушками - охотно вступают со
мной в контакт. Я не верю, что мог бы позабыть своего ребенка, если бы он
у меня был. Это исключено. Совершенно исключено!
Однако не все подобного рода упреки мне удается парировать. Недавно
профессор-консультант задел меня, что называется, за живое.
- Да вы, батенька мой, просто ленитесь или, скорее всего, не хотите
покопаться в своей памяти! - расшумелся он. - И не бравируйте
травмированным виском! Это безграмотная отговорка. У вас остались
миллиарды нервных клеток, которые частично уже взяли на себя функции
поврежденного участка. А они могут взять все - есть у них такое свойство.
Надо только заставить их. Но первоначально надо заставить себя не
лениться!
Василий Романович, который присутствовал при этом разговоре,
вступился за меня. Но профессор рассердился и на него:
- Вы идете по линии наименьшего сопротивления, коллега, - как
выдержит организм. Это не лечение! Надо заставить больного бороться с
недугом: он должен денно и нощно копаться в двигательной, образной,
эмоциональной памяти, в своем подсознании. Потрудитесь объяснить ему, что
это такое. А он должен вспоминать, вспоминать, вспоминать. До головной
боли, до крика! Ничего, не помрет. Человек не вправе терять свою личность,
а ваш больной может, я уверен, обрести ее вновь. Надо только захотеть.
Очень захотеть. А он не хочет. И вы потакаете ему в этом.
Весь следующий день я не давал покоя своему мозгу. Увы,
безрезультатно, если не считать, что вспомнил, как по наущению приехавшей
на каникулы дядипетиной племянницы - она была старше, а потому хитрее меня
- пытался добыть мед из пчелиного улья и был жестоко наказан за это
рассвирепевшими пчелами.
Василий Романович прочитал мне целую лекцию о видах памяти, ее
физиологической основе, характере запоминаний. Особо отметил эмоциональную
память:
- Есть память чувств: она ярче, цепче словесно-логической, -
втолковывал он мне. - Это давно известно. На это обращали внимание не
только врачи, но и писатели, поэты. У Пушкина есть такая строка: "О память
сердца, ты сильней рассудка памяти печальной..." Очень верно замечено. Так
вот, постарайтесь вспомнить какое-либо из пережитых вами в возрасте
семнадцати-двадцати лет сильных чувств. Ну, скажем, первое чувство к
женщине. Сейчас вам тридцать или что-то около этого. Вы недурны собой и не
производите впечатление схимника. Значит, в вашей жизни были женщины.
Много или мало - не стану гадать, но одна, несомненно, была. Не могла не
быть! И вы любили ее или, по меньшей мере, испытывали к ней влечение. Если
вспомнить это чувство, вспомните и ее. А это уже брешь в стене вашего
забвения...
Какая-то женщина в моей жизни была: я даже помню - правда нечетко, ее
руки, губы, черные, как смоль, волосы. Но лица не помню. И голос забыл. Не
исключено, что моим воспоминаниям мешает Лилечка. Ее присутствие я ощущаю
даже, когда она находится в других палатах. Не знаю, как это назвать - мне
достаточно только видеть ее, слышать ее голос, знать, что она где-то
поблизости, рядом. А от той женщины мне надо было другое. Но такие вещи не
хочется вспоминать. Тем более сейчас, когда я не могу не думать о Лилечке.
Есть в этих воспоминаниях нечто безудержное, выключающее разум, и, дай им
волю, они нахлынут, завертят меня в круговороте, как уже было когда-то. А
главное, Лилечка тут же догадается, о чем я думаю - она читает мои мысли,
как раскрытую книгу - и, конечно же, станет презирать...
Не знаю, что было бы со мной, если б не Лилечка. Вот уже
действительно мой Пигмалион, а вернее - профессор Хиггинс, который, в
отличие от Пигмалиона, имел дело с достаточно беспокойным материалом.
Впрочем, я стараюсь не доставлять Лилечке огорчений. На днях она принесла
альбом репродукций картин известных художников и затеяла очередную игру на
узнавание. Я узнал только репинских бурлаков и "Девятый вал" Айвазовского.
Лилечка так расстроилась, что я попросил оставить альбом и уже через день
сумел назвать еще три картины. Чего это мне стоило, знаю только я. Но мои
мучения были вознаграждены с лихвой: Лилечка поцеловала меня. Это был
восхитительный поцелуй - щека до сих пор хранит ощущение ее губ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46