— Только мой слуга Фелим. Надеюсь, что с ним ничего не случилось. Я отослал его туда дней десять назад, еще до этих слухов об индейцах.
— Только Фелим и больше никто? Ты говоришь правду, Морис? Милый, не обманывай меня! Только он, ты сказал?
— Почему ты спрашиваешь об этом, Луиза?
— Я не могу тебе сказать почему. Я бы умерла от стыда, если бы призналась в том, что мне иногда приходит в голову.
— Не бойся, скажи мне все, что ты думаешь. Я не мог бы ничего скрыть от тебя. Ну, говори же, радость моя!
— Ты этого хочешь, Морис?
— Конечно, хочу. Я уверен, что разрешу все твои недоумения. Ведь если кто-нибудь узнает о наших встречах, их могут дурно истолковать. Поэтому я и уезжаю на Аламо.
— Чтобы там остаться?
— Всего лишь на один или два дня. Только для того, чтобы собрать свои вещи и сказать последнее прости моей жизни в прерии.
— Вот как?
— Ты, кажется, удивлена?
— Нет! Только недоумеваю. Я не могу понять тебя; и, вероятно, мне это никогда не удастся.
— Но ведь все очень просто. Я принял важное решения и знаю, что ты простишь меня, когда я тебе о нем скажут.
— Простить тебя, Морис! За что?
— За то, что я не открыл тебе моей тайны. Я не тот, за кого ты меня принимаешь…
— Но ведь ты такой, каким мне кажешься: благородный смелый, красивый, необыкновенный человек. О Морис! Если бы ты только знал, как ты дорог мне и как я тебя люблю!
— Голубка моя, не больше, чем я тебя, но ради нашего счастья мы должны решиться на разлуку.
— На разлуку?
— Да, любимая. Но мы расстанемся ненадолго.
— На сколько?
— На время, которое понадобится пароходу, чтобы пересечь Атлантический океан туда и обратно.
— Целая вечность! Но зачем?
— Мне необходимо съездить на родину — в Ирландию, в страну, которую здесь презирают, как ты сама знаешь. Всего лишь двадцать часов назад я получил оттуда важное известие. И я спешу туда поехать и надеюсь по возвращении доказать твоему гордому отцу, что бедный мустангер, который завоевал сердце его дочери… Завоевал ли я его, Луиза?
— Нужно ли тебе об этом спрашивать! Ты знаешь, что покорил мое бедное сердце и ему никогда не вырваться из этой неволи. Не смейся надо мной, Морис, — я навеки твоя раба!
Снова объятия, снова нежные поцелуи и любовные клятвы.
Затихло стрекотанье кузнечиков в зеленой траве, замолкли цикады на листьях деревьев, не доносились больше крики пересмешника с макушки высокого тополя, и козодой взлетел еще выше в лунном свете; казалось, все в природе притихло, чтобы не мешать влюбленным…
Но нет, не поэтому наступила тишина: раздался шум шагов по усыпанной гравием дорожке, и, несмотря на то, что они были легки и почти бесшумны и услышать их можно было, только обладая очень острым слухом, именно из-за них умолкли ночные голоса.
Но влюбленные ничего не слышали. Они не видели и темной тени человека — или, быть может, дьявола, — которая скользила среди цветов, то замирая у статуи, то прячась в кустарнике, пока, наконец, не остановилась за деревом — шагах в десяти от того места, где они обменялись поцелуем. В минуты счастья, когда все кругом затихло, они совсем не подозревали, что эта тишина помогает подслушать их любовные признания, а предательская луна выдает каждое движение.
Человек, черной тенью скрывавшийся за деревом, подслушал каждое их слово, даже любовные вздохи и шепот; а в серебристом свете луны он отчетливо видел их малейшие жесты.
Нужно ли говорить, кто был этот гнусный шпион? Имя Кассия Колхауна напрашивается само собой.
Это был он.

Глава XXXIII. МУЧИТЕЛЬНОЕ ОТКРЫТИЕ

Как случилось, что кузен Луизы Пойндекстер бодрствовал в такой поздний час ночи или, вернее, в такой ранний час утра? Был ли он предупрежден об этом свидании или же у него просто возникли какие-то необъяснимые подозрения, которые заставили его выйти из спальни и пойти проверить, все ли благополучно в саду?
Другими словами, случайно ли он заметил влюбленных или действовал по заранее обдуманному плану?
Справедливо первое — чистая случайность или, вернее, случайность вместе с лунной ночью помогли отставному капитану открыть тайну, которая жгла теперь его душу адским огнем.
Стоя в полночь на асотее, куда он поднялся, сам не зная зачем, и отравляя благоухающий ароматом цереуса ночной воздух дымом своей сигары, Кассий Колхаун, по-видимому, ничем особенно не был встревожен. Раны, нанесенные ему мустангером, уже зажили; правда, мысль о поражении все еще мучила его, но горечь воспоминаний до некоторой степени смягчалась надеждой на месть, для осуществления которой уже были сделаны первые шаги.
Колхаун, как и отец Луизы, был очень доволен, что она отказалась от своих далеких прогулок верхом, — именно по его совету Пойндекстер запретил дочери ездить одной. Так же как и отец Луизы, он не подозревал, чем было вызвано ее увлечение стрельбой из лука, и смотрел на это, как на невинную забаву. Он даже стал льстить себя надеждой, что равнодушие Луизы могло быть в конце концов притворством с ее стороны или просто плодом его фантазии. За последнее время она была менее резка с ним, и он уже готов был усомнишься в своих ревнивых предположениях.
До сих пор у него не было никаких доказательств, что она увлечена молодым ирландцем; а так как за последнее время ничего, что вызвало бы новые подозрения, не произошло, то он решил, что это была лишь ложная тревога.
Успокоенный этими мыслями, Колхаун поднялся на асотею; он небрежно зажег сигару и курил ее с беззаботным видом, не оставлявшим сомнений, что он пришел сюда в этот поздний час без всякого дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174