Не важно кто -- важно, что
это случилось. Образ юной возлюбленной начал тускнеть в моей
памяти. С каждым днем он становился все бледнее и бледнее,
пока, наконец, не превратился в туманный призрак прошлого.
Ах, Маюми! По правде говоря, на это потребовалось очень
много времени. Эти веселые, улыбающиеся лица долго мельками
перед моими глазами, прежде чем затмилось твое лицо. Долго
сопротивлялся я обольстительным напевам этих сирен, но я был
простым смертным, и мое сердце легко поддалось соблазну
сладостных чар.
Я не хочу сказать, что моя первая любовь совсем исчезла:
она застыла, но не умерла. Несмотря на светский флирт в часы
досуга, она по временам возвращалась ко мне. Часто воспоминание
о доме и прежде всего о Маюми просыпалось во мне, когда я
дежурил, среди ночной тишины. Моя любовь к ней оледенела, но не
умерла. И будь Маюми здесь, моя любовь, я уверен, вспыхнула бы
с прежней силой. Даже если бы я узнал, что Маюми забыла обо
мне, отдала свое сердце другому, я уверен, что моя юношеская
любовь ожила бы со всем своим пылом и цельностью. Одна мелодия
вытесняет другую, но прекрасные дочери Севера так никогда и не
изгладили в моем сердце образ смуглой красавицы Юга.
А я не только не видел Маюми, но за все время своего
пребывания в училище даже ни разу не слыхал о ней.
Пять лет мы прожили с сестрой вдали от дома. Время от
времени нас навещали отец и мать. Каждый год летом они ездили
на дачу, на многолюдные северные курорты -- в Балльстон, Спа,
Саратогу или Ньюпорт. Они брали нас туда на каникулы, но,
несмотря на все просьбы позволить нам провести лето дома,
родители оставались непреклонны: мать была сталь, а отец --
камень!
Я догадывался о причине их отказа. Наши гордые родители
боялись неравного брака: они не могли забыть сцену на острове.
На курорте мы встретились с Ринггольдами. Аренс, как и
раньше, ухаживал за Виргинией. Он стал заядлым фатом и широко
сорил деньгами, не уступая в этом бывшим портным и маклерам,
ныне представителям "первой десятки" финансовых дельцов
Нью-Йорка. У меня по-прежнему не лежало к нему сердце, но
симпатии матери были явно на его стороне.
Как относилась к нему Виргиния, я не знаю. Сестра стала
взрослой девушкой, настоящей светской красавицей, и в
совершенстве научилась владеть собой и скрывать свои чувства --
один из отличительных признаков хороших манер в наши дни.
Иногда она бывала очень веселой, хотя ее оживление казалось мне
несколько искусственным и внезапно исчезало. Временами она
становилась задумчивой, даже холодной и надменной. Я опасался,
что, став такой обаятельной внешне, она утратила то, что
казалось мне самым ценным в человеке, -- доброе и отзывчивое
сердце. Впрочем, может быть, я был неправ.
Мне хотелось расспросить ее о многом, но наша детская
доверчивость пропала, а деликатность не позволяла мне грубо
вторгаться в ее сердечные дела. О прошлом -- то есть об этих
вольных прогулках по лесам, о катанье на озере, о встречах на
островке под тенью пальм -- мы никогда не говорили.
Я часто спрашивал себя: вспоминает ли сестра о прошлом и
чувствует ли она то же, что и я? В этом я никогда не был вполне
убежден. И хотя мне была свойственна наряду с недоверчивостью
некоторая проницательность, я все-таки оказался невнимательным
стражем и беспечным опекуном.
Конечно, мои предположения были справедливыми, иначе
почему бы ей молчать о том, чем мы оба так наслаждались? Может
быть, ей сковало уста запоздавшее чувство вины перед
родителями? Или, кружась в вихре светских удовольствий, она с
презрением вспоминала скромных друзей своих детских лет?
Я часто думал: жила ли в ее сердце любовь? И если да, то
продолжала ли она жить до сих пор? Вот чего я никогда не мог
окончательно понять. Время для взаимных признаний безвозвратно
ушло.
"Маловероятно, -- рассуждал я, -- чтобы чувство нежности к
юному индейцу, если оно и было вообще, сохранилось. Оно уже
забылось, изгладилось из ее сердца и, может быть, из памяти.
Маловероятно, чтобы оно сохранилось в ней теперь, когда ее
окружают новые друзья -- эти напыщенные и надушенные кавалеры,
которые ежечасно ей льстят. Она должна забыть скорее, чем я. А
разве я не забыл?"
Нас было четверо, и странно, что я знал только о своей
любви. Я не замечал, смотрел ли молодой индеец восторженным
взглядом на мою сестру и отвечала ли она ему тем же. Я только
предполагал, подозревал это, догадывался. И, что еще
удивительнее, я никогда не знал, какое чувство таилось в том
сердце, которое интересовало меня больше всех. Правда, в мечтах
я представлял себе, что я любим. Доверяясь мимолетным взглядам
и жестам, незначительным поступкам, а не словам, я таил в груди
сладостную надежду... Но в то же время меня часто одолевали
сомнения. В конце концов, Маюми, может быть, вовсе и не любила
меня!
Эти горькие мысли заставляли меня немало страдать. Но, как
ни странно, именно они чаще всего будили во мне воспоминания о
Маюми, и моя любовь вновь вспыхивала с прежней силой.
Уязвленное самолюбие! Оно так же могущественно, как сама
любовь. И ранит так же сильно, как муки любви. Сияние свечей в
канделябрах становилось тусклым, хорошенькие лица, мелькавшие
передо мною в вихре бала, бледнели... Мои мысли снова уносились
в Страну Цветов, к озеру, на остров, к Маюми!
x x x
Прошло пять лет, и срок моего обучения в училище
Уэст-Пойнт закончился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133