их было немало, они даже составляли большинство. Но все они прежде
всего хотели как можно дольше удержаться на своем тепленьком местечке в
тылу, а на это мог рассчитывать только тот, кто был строг с новобранца-
ми.
Поэтому мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды казарменной
муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости. Некоторые из нас подорва-
ли свое здоровье, а Вольф умер от воспаления легких. Но мы сочли бы себя
достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми,
безжалостными, мстительными, грубыми, - и хорошо, что стали такими:
именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не
дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума. А
так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало.
Мы не дали себя сломить, мы приспособились; в этом нам помогли наши
двадцать лет, из-за которых многое другое было для нас так трудно. Но
самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое прет-
вориться в действие чувство взаимной спаянности; и впоследствии, когда
мы попали на фронт; оно переросло в единственно хорошее, что породила
война, - в товарищество!
Я сижу у кровати Кеммериха. Он все больше сдает. Вокруг нас страшная
суматоха. Пришел санитарный поезд, и в палатах отбирают раненых, которые
могут выдержать эвакуацию. У кровати Кеммериха врач не останавливается,
он даже не смотрит на него.
- В следующий раз, Франц, - говорю я.
Опираясь на локти, он приподнимается над подушками:
- Мне ампутировали ногу.
Значит, он все-таки узнал об этом. Я киваю головой и говорю:
- Будь доволен, что отделался только этим.
Он молчит.
Я заговариваю снова:
- Тебе могли бы отнять обе ноги, Франц. Вот Вегелер потерял правую
руку. Это куда хуже. И потом, ты ведь поедешь домой.
Он смотрит на меня:
- Ты думаешь?
- Конечно.
Он спрашивает еще раз:
- Ты думаешь?
- Это точно Франц. Только сначала тебе надо оправиться после опера-
ции.
Он дает мне знак подвинуться поближе. Я наклоняюсь над ним, и он шеп-
чет:
- Я не верю в это.
- Не говори глупостей, Франц; через несколько дней ты сам увидишь. Ну
что тут такого особенного? Ну, отняли ногу. Здесь еще и не такое из ку-
сочков сшивают.
Он поднимает руку:
- А вот посмотри-ка сюда; видишь, какие пальцы?
- Это от операции. Лопай как следует, и все будет хорошо. Кормят
здесь прилично?
Он показывает миску: она почти полна. Мне становится тревожно:
- Франц, тебе надо кушать. Это - самое главное. Ведь с едой здесь как
будто хорошо.
Он не хочет меня слушать. Помолчав, он говорит с расстановкой:
- Когда-то я хотел стать лесничим.
- Это ты еще успеешь сделать, - утешаю я. - Сейчас придумали такие
замечательные протезы, с ними ты и не заметишь, что у тебя не все в по-
рядке. Их соединяют с мускулами. С протезом для руки можно, например,
двигать пальцами и работать, даже писать. А кроме того, сейчас все время
изобретают что-нибудь новое.
Некоторое время он лежит неподвижно. Потом говорит:
- Можешь взять мои ботинки. Отдай их Мюллеру.
Я киваю головой и соображаю, что бы ему такое сказать, как бы его
приободрить. Его губы стерты с лица, рот стал больше, зубы резко выделя-
ются, как будто они из мела. Его тело тает, лоб становится круче, скулы
выпячиваются. Скелет постепенно выступает наружу. Глаза уже начали запа-
дать. Через несколько часов все будет кончено.
Кеммерих не первый умирающий, которого я вижу; но тут дело другое:
ведь мы с ним вместе росли. Я списывал у него сочинения. В школе он
обычно носил коричневый костюм с поясом, до блеска вытертый на локтях.
Только он один во всем классе умел крутить "солнце" на турнике. При этом
его волосы развевались, как шелк, и падали ему на лицо. Канторек гордил-
ся им. А вот сигарет Кеммерих не выносил. Кожа у него была белаябелая,
он чем-то напоминал девочку.
Я смотрю на свои сапоги. Они огромные и неуклюжие, штаны заправлены в
голенища; когда стоишь в этих широченных трубах, выглядишь толстым и
сильным. Но когда мы идем мыться и раздеваемся, наши бедра и плечи вдруг
снова становятся узкими. Тогда мы уже не солдаты, а почти мальчики, ник-
то не поверил бы, что мы можем таскать на себе тяжелые ранцы. Странно
глядеть на нас, когда мы голые, - мы тогда не на службе, да и чувствуем
себя штатскими.
Раздевшись, Франц Кеммерих становился маленьким и тоненьким, как ре-
бенок. И вот он лежит передо мной, - как же так? Надо бы провести мимо
этой койки всех, кто живет на белом свете, и сказать: это Франц Кемме-
рих, ему девятнадцать с половиной лет, он не хочет умирать. Не дайте ему
умереть!
Мысли мешаются у меня в голове. От этого воздуха, насыщенного карбол-
кой и гниением, в легких скапливается мокрота, это какое-то тягучее,
удушливое месиво.
Наступают сумерки. Лицо Кеммериха блекнет, оно выделяется на фоне по-
душек, такое бледное, что кажется прозрачным. Губы тихо шевелятся. Я
склоняюсь над ним. Он шепчет:
- Если мои часы найдутся, пошлите их домой.
Я не пытаюсь возражать. Теперь это уже бесполезно. Его не убедишь.
Мне страшно становится при мысли о том, что я ничем не могу помочь. Этот
лоб с провалившимися висками, этот рот, похожий скорее на оскал черепа,
этот заострившийся нос! И плачущая толстая женщина там, в нашем городе,
которой мне надо написать. Ах, если бы это письмо было уже отослано!
По палатам ходят санитары с ведрами и склянками.
Один из них подходит к нам, испытующе смотрит на Кеммериха и снова
удаляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11