По четвергам я обыкновенно приглашал Тома с Нэнси и Глендой домой обедать. В пятницу Гленда устраивала себе свободный день, не бегала, чтобы можно было накануне и выпить и попозже лечь спать, не беспокоясь о том, как это скажется наутро. Для начала мы шли выпить в "Стыд и срам", сидели снаружи, глядя на реку, глядя, как снимаются и продолжают путь на север дикие утки и гуси, а ближе к вечеру приходили ко мне на ферму; мы с Глендой готовили обед, а Том и Нэнси в это время сидели на парадном крыльце, покуривая сигары, и наблюдали, как на лужок за дорогой выходят в сумерках лоси.
- Ну и где же ваш знаменитый дикобраз? - гремел Том, пуская в темноту кольца дыма, большие, правильной формы нули; и лоси, пережевывая, совсем как домашняя скотина, летнюю траву, вскидывали головы, и лоснились, отсвечивая, бархатистые рога у самцов.
- На заднем дворе, - отзывалась Гленда, промывая салатные листья или споласкивая под краном морковку или куски разделанной форели. - Но его можно увидеть только днем.
- Да чушь собачья! - рявкал Том, поднимаясь с бутылкой виски в руке; он спускался неверными шагами по ступенькам, а мы бросали все дела и, схватив фонарики, на всякий случай устремлялись за ним, потому что Том траппер, и его бесит мысль, что есть зверь, которого он не знает, не может поймать или хотя бы увидеть; Том уже пробовал изловить этого дикобраза, но тот упорно ему не попадался, и Том утверждал, что подобной твари не существует в природе. Дойдя до курятника, Том, сопя, опускался на четвереньки, а мы, обступив его, старались осветить фонариком глубокую пыльную дыру и разглядеть хоть клочок меха или кончик носа - хотя бы что-нибудь! Том при этом издавал хрюкающие звуки, имеющие, я полагаю, назначеньем выманить зверя наружу, - но не было случая, чтобы мы хоть раз увидели кого-то, и холодно было под бессчетными звездами, и рдели вдалеке костры на посадочных участках, медленно разгораясь в ночи пожаром, а встречные огни сдерживали их, держали под контролем.
У нас была такая газовая жаровня для рыбы, мы выносили ее на парадное крыльцо, нарезали форель кубиками, макали в сладкую горчицу и, обваляв в муке, бросали в кипящий, плюющийся брызгами жир. Готовили больше сотни рыбьих кубиков, и никогда ничего не оставалось. У Гленды был волчий аппетит, она почти не отставала от Тома и, проглотив последний кусок, облизывала пальцы и спрашивала, нет ли еще. Мы брали то, что каждый пил: Том - виски "Джек Дэниэлс", мы с Глендой - ром с кока-колой, Нэнси водку, и поднимались на крутую крышу моего дома посидеть над слуховым окошком мансардной спальни, Том - оседлав конек прямо над окном, Гленда - зябко притулясь ко мне; глядели на огни далеких пожаров, зазубрины рыжего пламени, выжигающие себе путь по кручам, яростные, но покорные узде. На задний двор под нами десятками высыпали из лесу зайцы, которые еще не успели потемнеть, подступали к теплице и останавливались, растягиваясь вокруг нее кольцом, томимые желанием запустить зубы в нежную молодую морковку и сочный салат. Я расстилал заранее простыни на земле, и мы веселились, наблюдая, как одураченные зайчики опасливо перебираются с одной простыни на другую, сбиваясь в кучки, уверенные, что здесь они в безопасности, и постепенно двигаясь все ближе к теплице.
- Брысь отсюда, стервецы! - каждый раз гаркал радостно Том, завидев на опушке первых зайцев при свете луны, и утки, разбуженные его криком, всполошась, перекрякивались на пруду, и от этих звуков отлегало от сердца. Нэнси заставляла Тома опоясаться веревкой и привязаться другим ее концом к печной трубе, чтобы не свалиться вниз. На что Том заявлял, что ему ничего не страшно и жить он собирается вечно.
До и после каждой тренировки Гленда взвешивалась. Я должен был напоминать себе, что не хочу слишком близких отношений с ней, раз она уезжает. Хочу оставаться ее приятелем, и только. Она бежала молча, я молча ехал следом. Медведей мы ни разу не видели. Но хоть и не видели ни разу за все лето, она все равно боялась, и я поэтому всегда брал с собой пистолет. Кожа у нас, бледная после долгой и сумрачной зимы, начинала покрываться загаром от солнечных ванн на берегу высокогорного озера. Пробежав дистанцию, Гленда после подолгу спала, и я заодно, - она засыпала на диване, я укрывал ее одеялом и растягивался рядом на полу; солнце заливало комнату светом, и не было никакого другого мира, кроме нашей долины. Только сердце у меня не унималось.
Август выдался на редкость засушливый. Лесорубы снова взялись валить деревья. Непрерывно дули суховеи, луга и поля обметало хрустким сеном. Люди пугались каждой искры, в особенности старики, еще помнившие то время, когда по долине, подобно армии супостата, прокатились большие пожары: крупный в 1901 году и гигантский в 1921-м, спалив дотла все деревья - лишь единицы уцелели по счастливой случайности - и надолго оставив после себя опустошенную долину куриться горьким дымом; знойный ветер обжигал лицо, и, отдохнув днем у меня, мы ранним вечером шли промочить горло в пивную. Гленда ложилась на один из столов под открытым небом и смотрела, как плывут облака. Ей оставалось, по ее словам, три недели до отъезда в Вашингтон и потом в Калифорнию. Теперь мы с ней загорели дочерна. Мужчины почти поголовно были в лесу на порубке. Вся долина принадлежала нам одним. В июле Том и Нэнси начали было - думаю, не без умысла - называть нас "голубки", но в августе перестали. Гленда усердствовала на тренировках как никогда, делая заметные успехи, и мне уже стоило труда не отставать от нее в те дни, когда она добегала до самой вершины.
Льда больше не оставалось нигде, снега тоже, даже в самых глухих и затененных местах в лесу, но вода в озерах и прудах, в ручьях и речках, когда мы бултыхались в нее, разгоряченные, едва дыша, была по-прежнему ледяная, и Гленда каждый раз велела мне класть ей руку на грудь, туда, где колотилось и скакало ее сердце, будто готовое вырваться наружу, покамест, наконец, не утихало, едва ли не замирая вовсе под действием холодных озерных вод.
1 2 3 4 5