Богомил Райнов
Черные лебеди

Богомил Райнов
Черные лебеди

Пятница

День начался как обычно, то есть плохо.
В сущности, пока не зазвонил будильник, все было не так уж плохо, но это был еще не день, а сумрачное пространство полусна, смутная ничейная земля между ночью и днем. Ночью с ее кошмарами и днем – с его неприятностями.
В этих кошмарах она бродила по мрачным, холодным и гулким коридорам, зябко дрожала перед громадными, наглухо запертыми дверьми. Или безуспешно карабкалась на крутую гору, потому что почва осыпалась у нее из-под ног, а колючие кусты обступали со всех сторон и тащили вниз. Или, перепрыгивая темную бездонную пропасть, срывалась, чтобы падать, падать и падать до резкого толчка пробуждения.
Потом она снова забывалась сном, а мрак постепенно редел, и чугунные, как всегда в ночных кошмарах, ноги делались все легче и легче, и вот уже вокруг сиял ясный голубой простор, и она медленно плыла в струях теплого ветра, подобных звукам далекой музыки. Но тут раздавался звон будильника.
Звон был пронзительный и настойчивый, бесцеремонный, как действительность, и неотвратимый, как наступающий день. Не открывая глаз, Виолетта протягивала руку, нажимала на кнопку будильника, но голубизна полусна уже успевала рассеяться. Она пыталась удержать ее хоть на миг, но сквозь прикрытые веки проникала не синева, а зеленоватый сумрак или красновато-коричневая полутьма.
Зеленоватый сумрак или красно-коричневая тьма – смотря по тому, какие на окнах занавески. Если задернута только зеленая тюлевая занавеска, то в комнате светлее, и, значит, Мими уже встала. Если царит красновато-коричневая полутьма, то, значит, Мими не отодвигала плотные шторы в крупных осенних листьях и, следовательно, спит.
При всей своей любви к светлым тонам в эти минуты Виолетта предпочитала темноту. Если Мими не встала, значит, в колонке еще есть горячая вода. Но сегодня утренний свет уже проникал сквозь зеленоватый тюль, а за стеной слышался шум душа и гул водопроводных труб.
– Фиалочка, ты все еще валяешься? Вставай, иди мойся, – наставительно сказала, входя в комнату, Мими, закутанная в белый махровый халат. Голову ее венчала нейлоновая шапочка, призванная защищать волосы от воды. Она бесшумно пересекла зеленоватый сумрак комнаты, словно скользнула в глубинах озера, распространив вокруг запах влаги и туалетного мыла. Виолетта откинула одеяло, встала и машинально пошла в ванную.
То, что служило им ванной, размерами походило на телефонную будку, в которой каким-то чудом умещались душ, колонка, раковина и полочка для туалетных принадлежностей.
Горячей воды в колонке, естественно, не осталось. Хорошо хоть, что Мими опережает тебя не каждое утро, а только в тех случаях, когда не засидится с Васко в баре.
Виолетта наскоро ополоснулась под краном холодной, как лед, водой, быстро вытерлась полотенцем и, поеживаясь от холода, побежала в комнату одеваться. От чистого белья веяло свежестью, но оно тоже было такое ледяное, что казалось сырым. Даже черный свитер не согрел ее, а словно ждал, что она согреет его.
– Кофе у нас есть? – спросила Мими, поставив кастрюльку с водой на плитку в нише, которая служила им кухней.
– Я купила вчера.
Мими все еще не отодвинула занавески, и утренний свет проникал сквозь зеленый тюль все такой же смутный и зеленоватый. Словно комната была под водой. Тихой, сумрачной и прохладной водой. Почти такой же холодной, как в ванной.
Операция по раздвиганию занавесей считалась привилегией Мими, поскольку ее кровать стояла у окна. Виолетта полагала, что достаточно одной тюлевой, но Мими решила повесить и шторы в осенних листьях, чтобы не подглядывали эти сороки. Сороками они называли двух сестер – старых дев, живших в доме напротив.
– Кофе ты купила в нашей бакалее… – проворчала Мими.
Покончив со своим туалетом, она склонилась над плитой в нише.
– Да.
– И так ясно: от него пахнет мылом, салом, черным перцем, всем, чем угодно, только не кофе.
Слушать всякую чушь про кофе, когда ты вся еще во власти прекрасного сна… Как жаль, что прекрасный сон нельзя удержать, что он рассеивается и тает, как дым, едва наступает день. Его не выразишь словами. А начнешь рассказывать, все очарование исчезает. Да и о чем рассказывать? Ведь был только необъятный голубой, светло-голубой простор, пронизанный теплым ласковым светом. И ты плывешь в этом просторе, словно уносимая ленивым движением ветерка, какой-то мелодии, дуновением звуков и света.
– Пить эту бурду или не пить, – проговорила Ми-ми, снимая кастрюльку с плитки. – Ладно, хоть согреемся…
Конечно, они ее выпили. И раз уж речь зашла о том, как согреться, то заговорили и об электрокамине. Недели две назад Мими отнесла его в ремонт и каждый день наведывалась в мастерскую узнать, не готов ли, но его до сих пор не починили.
– Вчера выдумали, что нужно менять спираль, а спиралей у них сейчас нет, – сказала Мими.
И поскольку Виолетта молчала, добавила:
– Что ж ты молчишь? Тебя это тоже касается…
Она давно свыклась с молчаливостью подруги, и если сегодня это ее сердило, то только потому, что сегодня ее раздражало все. Виолетта любила мысленно разговаривать сама с собой и даже отвечать другим. Не то, чтоб она молчала, как немая, но обычно ограничивалась короткими репликами, вроде «да», «нет», «может быть» и «как хочешь».
– Лучше новый купить, – наконец выговорила она.
– Вот еще, хоть всю зиму будем мерзнуть, а новый не купим, – возразила Мими. – Отдать пятнадцать левов, когда за три можно спираль поменять…
«Пятнадцать… с Васко в ресторане и больше пропиваете», – подумала Виолетта, но вслух ничего не сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33