– Альфред, скушайте что-нибудь, – подал голос Кросс Де Лена.
Гронвельт улыбнулся молодому спутнику. Кросс был ему по душе. Ему нравилось, как выглядит этот молодой человек, мужественная внешность которого заставляла засматриваться на него и женщин, и мужчин. Кроме того, Кросс – один из тех немногих, встреченных Гронвельтом за долгую жизнь, кому он почти доверял.
– До чего же мне нравится это дело! – проговорил он. – Кросс, ты унаследуешь после меня принадлежащую мне часть отеля. Я знаю, что тебе придется иметь дело с нашими партнерами из Нью-Йорка, но никогда не бросай «Занаду».
Кросс похлопал старика по тощей – кожа да кости – руке.
– Ни за что.
Гронвельт чувствовал, как солнечные лучи, падающие сквозь стеклянную стену, буквально просачиваются в его кровь, заставляя ее быстрее бежать по жилам.
– Кросс, я научил тебя всему. И мы с тобой совершили немало дел, с которыми вряд ли справились бы другие. Никогда не оглядывайся. Тебе открыто, сколькими способами можно извлечь выгоду в бизнесе. Старайся делать столько добрых дел, сколько сможешь. Они тебе зачтутся. Я не говорю о поблажках любви или ненависти. И то и другое – крайне плохое вложение.
Собеседники неторопливо потягивали кофе. Гронвельт съел только одно слоеное пирожное, а Кросс в придачу к кофе выпил еще бокал апельсинового сока.
– И вот еще что, – добавил Гронвельт. – Ни за что не предоставляй виллу человеку, не проигравшему хотя бы миллион. Никогда не забывай об этом. Наши виллы – легенда. Они очень важны.
Кросс снова похлопал Гронвельта по руке, задержав ладонь поверх стариковских пальцев. Его привязанность к старику была совершенно искренней. В каком-то смысле он любил Гронвельта даже сильнее, чем отца.
– Не волнуйтесь, виллы священны, – заверил Кросс. – Что-нибудь еще?
Катаракты, покрывшие глаза Гронвельта, пригасили их былой пламень.
– Будь осторожен. Будь всегда очень осторожен.
– Непременно. – Желая отвлечь старика от мыслей о скорой смерти, Кросс поинтересовался: – Когда вы расскажете мне о великой Войне с Сантадио? Ведь вы тогда работали с ними. А со мной никто не хочет говорить об этом.
Гронвельт вздохнул – едва слышно, по-стариковски, почти бесстрастно.
– Я знаю, мое время на исходе, но тоже не могу говорить с тобой на эту тему. Спроси лучше своего отца.
– Я спрашивал Пиппи, но он тоже молчит.
– Что прошло, то прошло, – философски заметил Гронвельт. – Никогда не оглядывайся. Ни ради поиска оправданий, ни ради воспоминаний о времени, когда ты был счастлив. Мир не переделаешь, да и себя тоже.
Когда они вернулись в пентхауз, сиделка выкупала Гронвельта, а затем измерила ему пульс и давление. Заметив неодобрительное выражение ее лица, Гронвельт сказал:
– Это всего лишь проценты с прожитого.
Ночью старик часто просыпался, а как только забрезжил рассвет, попросил сиделку, чтобы та помогла ему перебраться на балкон. Устроив его в огромном кресле, она укутала Гронвельта пледами, а затем присела рядом с ним и взяла его за руку, чтобы измерить пульс. Но когда хотела убрать свою руку, Гронвельт удержал ее, и она не стала противиться. Так они и сидели рядом, держась за руки и наблюдая, как над пустыней встает солнце.
Красный шар светила перекрасил небосклон из иссиня-черного в темно-оранжевый. Перед взором Гронвельта предстали теннисные корты, поле для гольфа, плавательный бассейн и семь вилл – семь блистательных Версальских дворцов с флагами отеля «Занаду»: белые голуби по зеленому, как листва, полю. А дальше бескрайним песчаным морем раскинулась пустыня.
«И все это создал я, – думал Гронвельт. – Именно я построил эту сказочную страну на бесплодной земле. И построил для себя счастливую жизнь. Из ничего. Живя в этом мире, я старался быть хорошим человеком. Старался как мог. Можно ли меня судить?»
Он обратился воспоминаниями к годам детства, когда они с приятелями, этакие четырнадцатилетние философы, рассуждали о Боге и моральных ценностях, как водилось у тогдашних мальчишек.
– Вот скажите, если бы вам предложили миллион долларов за то, чтобы нажать на кнопку и прикончить миллион китайцев, вы бы это сделали? – торжествующим тоном вопрошал один из дружков, словно провозглашая заведомо неразрешимую этическую головоломку. После бурной дискуссии в конце концов сошлись на том, что они бы на это не пошли. Все, кроме Гронвельта.
И теперь ему подумалось, что тогда он был прав. И не потому, что его жизнь сложилась так удачно, а потому, что этой великой головоломки просто-напросто больше не существует. Вопрос можно было поставить лишь однозначно: «Согласишься ли ты нажать на кнопку, чтобы убить десять миллионов китайцев (кстати, почему именно китайцев?) за десять тысяч долларов?» Вот в чем вопрос.
Мир вокруг залило алым сиянием, и Гронвельт покрепче стиснул ладонь сиделки, чтобы не потерять ориентацию. Теперь он мог спокойно смотреть на солнце, катаракта защищала его глаза. Старик сонно думал о женщинах, которых он когда-то знал или любил, о некоторых поступках, которые приходилось совершать, о мужчинах, которых он безжалостно побеждал, и о случаях, когда проявлял милосердие. Подумал о Кроссе, к которому относился как к сыну, и пожалел его, а вместе с ним – всех Клерикуцио и Сантадио. Он был рад, что расстается со всем этим. В конце концов, что лучше – счастливая жизнь или жизнь добродетельная? И надо ли быть китайцем, чтобы найти ответ на этот вопрос?
Последнее замешательство ввергло его рассудок в окончательный хаос. Державшая Гронвельта за руку сиделка почувствовала, как его пальцы похолодели, а мышцы напряглись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28