То есть женщине не свойственны те сверхчеловеческие и часто прямо противоестественные качества, которыми мужчина обзавелся в ходе исторического развития, и, может быть, исключительно потому, что женский мир – константа, мужской – движение, но в том-то все и дело, что, сдается, это движение в никуда. Женщина же почему-то не подвержена развитию как болезни, как процессу постепенного извращения естества; какой ее Бог создал два миллиона лет тому назад, такой она и остается по наши дни, какие изначальные истины она исповедовала в эпоху палеолита, тех она и придерживается до сих пор, в частности, прочно стоит на том, что важнее всего на свете – домашний очаг и мир.
В свою очередь мужчина находится в постоянном духовном и умственном развитии от охотника-тотемиста до государственного мужа и по совместительству палача. Кажется, эта его особенность имеет одну причину, и довольно глупую, – гордыню, которая вытекает из кое-каких биологических преимуществ над подругой, матерью и сестрой. Но ведь и у слона есть масса биологических преимуществ над индусом, однако индус его водит на поводке.
Как бы там ни было, мужчина давненько-таки встал на историческую стезю и с тех пор научился сочинять музыку, строить величественные соборы, открывать законы мироздания, выдумывать летательные аппараты, но особенную тягу он приобрел к разным идиотским занятиям, вроде богостроительства и войны. Уже из одного этого исходя, можно заподозрить, что мужское начало развивается в каком-то ложном направлении и его движение есть именно движение в никуда. Судя по некоторым итогам исторического процесса, как то: небывалому духовному обнищанию после Толстого и Достоевского, религиозным войнам в эпоху космических сообщений, настоящему состоянию поэзии, которая вдруг открылась как извращенная форма сознания, невольно приходишь к мысли – мужское начало точно доразвивается до того, что человечество сгинет с лица земли. Эта мысль еще потому горька и обидна, что десять законов Моисея насущнее всех законов мироздания, что березовая роща на взгорке прекраснее Шартрского собора, что материнское слово воспитательней 40-й симфонии Моцарта, что война представляет собою следствие некомпетентности государственных мужей, что, наконец, женское тело – это умнее, по крайней мере, чреватее, нежели категорический императив.
Таким образом, похоже на то, что в области зафизической, социальной, это не покой – смерть, это движение – смерть; а залог жизни – это как раз покой.
Между тем Соня Посиделкина расправилась с диваном и перешла к квадрату № 3, именно к подоконнику правого окна, заваленному разноцветными папками, записными книжками, множеством томов и томиков, среди которых возвышалась пишущая машинка фабрики «Рейнметалл». Поэт Махоркин наблюдал за ней, искоса глядя через плечо, и приятно удивлялся грации ее рук. Вот она аккуратно вынула оловянную вилку, которой был заложен томик Лессинга, пролистала книгу, изящно оттопырив оба мизинца, симпатичным движением вернула ее на место и заправила за просвечивающее ушко невесомую прядь волос; а он подумал, дескать, откуда только берется эта выверенность и плавность в каждом жесте, которые представляются до такой степени неземными, что легко заподозрить женщину в инопланетарном происхождении, не по Дарвину и уж точно не от ребра. Махоркин все наблюдал за Соней, наблюдал, и постепенно на душе у него становилось как-то щемительно и тепло.
Внезапно открылась дверь, и в комнату вошел мужчина средних лет и весьма неприятной внешности: у него были жидкие белесые волосы, спускавшиеся на плечи, мелкие, какие-то востренькие черты лица и ненормально широко посаженные глаза. Войдя, он сначала подозрительно посмотрел на Соню, потом, вопросительно, на Махоркина, и сказал:
– А вот и Вася Красовский, собственной персоной, хотите верьте, хотите нет.
– Позволь, – с едва скрываемым раздражением сказал Махоркин, – ты ведь сегодня утром уехал к себе домой...
– Уехал, да не доехал, – ответил гость. – Такое дело: попал я в милицию на Ярославском вокзале и в результате бесследно исчез рюкзак антоновских яблок, деньги, новая зажигалка и проездной.
– За что тебя повязали-то?
– Да все за то же. Вернее, по той причине, что деятельное христианство этой державе не по нутру.
– Должен вам сказать, – обратился Махоркин к Соне, – что третьего дня Вася решил жить и действовать по Христу.
– Не вижу в этом ничего юмористического, – строго сказал Красовский. – Действительно, сударыня, недавно я пришел к выводу, что современному человеку с душой и головным мозгом в рабочем состоянии остается только жить и действовать по Христу. Иначе совершенно невозможно сосуществовать с людьми, обществом и страной, потому что в сумме они дают сумасшедший дом. Вы меня спросите, почему сумасшедший дом? Отвечаю... Потому что этих нищих старушек развелось столько, что в метро войти нельзя, сердце разрывается на ходу. Потому что люди по пять часов стоят в очереди за водкой. Потому что демократические свободы, которыми мы бредили триста лет, на самом деле гроша ломаного не стоят. Потому что уже которые сутки в Москве стреляют средь бела дня...
– Кто стреляет? – спросил Махоркин.
– А хрен его знает, кто! Кто-то стреляет, даже отсюда слышно автоматную трескотню...
Все трое настороженно прислушались к внешним звукам, но пальбы было вроде бы не слыхать. Вася Красовский сел за стол, налил в Сонину чашку холодного чая и продолжил свой монолог:
– Так вот, сударыня, я долго думал, как бы навести гармонию, хотя бы и неполную, между сумасшедшей внешней жизнью и тем, что называется «мое я».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96