Во-вторых, он воплощенное стремление к знанию плюс способность настолько проникнуться ценностями чужой культуры, скажем, немецкой монадологией или еврейской мифологией, что он как-то наднационален, хотя и русак от пяток до макушки и при желании может чувствовать себя как немец или еврей. В-третьих, русский интеллигент бездеятелен или бестолково деятелен и в высшей степени говорлив. В-четвертых, он всегда предпочитает участь жертвы должности палача. Наконец, ему свойственно благородное беспокойство, которое, в частности, поддерживает в нем родная литература, и он не может быть счастлив, если где-нибудь на планете есть хоть один ребенок, мечтающий о хлебной корочке на обед. Вообще же говоря, русский интеллигент - это такой изболевшийся умница и всезнайка, у которого душа не на месте из-за того, что нашей Земле осталось существовать шесть миллиардов лет.
Понятие это, заметим, не сословное, а метафизическое, и западноевропейский интеллектуал так же отличается от нашего интеллигента, как сознание от души. Впрочем, наши тоже кое-что изобрели, например, электрическое освещение, телевидение, вертолет, а кроме того положили начало кинематографу как искусству и открыли литературу, как открывают материки.
Но главное - русский интеллигент, сдается мне, представляет собой высшую разновидность человека разумного, в частности, европейца, как он триста лет понимается на Руси. В этом случае мы - последний оплот европейства в Европе, так как интеллигенция у нас покуда дышит, хотя почти вовсе вышло из обращения само слово "интеллигент". Мы потому и чужие на континенте, что Европа для нас - грек Диоген Синопский, итальянец Франциск Ассизский, француз Паскаль.
РОДИНА. "Отечество" - еще говорят и пишут, а "родина" - уже нет. Это, конечно, жаль: "отечество" все-таки попахивает канцелярией и солдатскими сапогами, а слово "родина" трогательно и тепло. И вот оно не то чтобы забылось, а как-то потерялось в кутерьме социально-политических катаклизмов и перемен. Ведь шутка сказать - в течение минувшего столетия Россия пережила пять разновидностей государственного устройства (больше, чем человечество за всю его историю), пять раз гимн меняла, по три раза герб и флаг, а что до пристрастий, идолов, направлений - это не сосчитать. Поэтому так сложилось по итогам ХХ столетия и в силу почти поголовного заболевания политикозом (это такое малоисследованное нервное заболевание), что у всякого русского своя родина: у кого романовская империя, у кого большевистская, у кого демократическая Россия, у кого колхоз.
И это при том, что все мы родились в одних и тех же пределах, между Неманом и Тихим океаном, вскормлены молоком русских матерей и воспитаны в правилах одного и того же великорусского языка. Однако эти роднящие обстоятельства почему-то нас мало объединяют, и все мы, русские, настолько разные русские, насколько разными могут быть только семинаристы и наглецы. Действительно, что общего между московским интеллигентом, тверским администратором, калужским истопником? А ничего, кроме русского языка, да и то в Москве говорят теперь "квасить", в Калуге выражаются по старинке "пьянствовать", тверяки употребляют глагол "глумить". И ладно, если бы у нас имели место по преимуществу сословные различия, а то тверские пастухи следят за текущей литературой, а московская интеллигенция стоит за смертную казнь горой...
Нас, вероятно, могло бы объединить уважительное отношение к родине, которое так собирательно действует на немцев, французов и англичан, впрочем, не знающих того острого, почти болезненного сочувствия "родному пепелищу" и "отеческим гробам", которое по временам побуждает запить на неделю и позабыть про все. Но как раз этого у нас нет; не уважает русский человек свою родину, иначе в России были бы проезжие дороги, исправные налогоплательщики, обихоженные деревни, гражданская удовлетворенность и пригожие города.
Это равнодушие понять можно, поскольку и Россия как государственный организм не просто равнодушно, а прямо уничижительно обращалась со своими чадами и домочадцами, и, таким образом, вся история нашей родины представляет собой историю взаимного неуважения в развитии от реформатора Владимира Святого до реформаторов наших дней.
Кто первый начал - неважно, поскольку и русского человека уважать трудно, и трудно любить Россию, в которой все словно нарочно, назло устроено против человека, ну да у нас: "Не по хорошему мил, а по милу хорош", только благодаря этой аномалии и стоим.
ШПАНА. В прежние времена этим прозванием обижали городскую и поселковую молодежь из безобразников, которые еще не опустились до прямой уголовщины, однако же были склонны к разным антиобщественным деяниям, включая мелкое воровство. Еще лет тридцать тому назад шпана терроризировала очкариков, устраивала массовые побоища "стенка на стенку", каталась на колбасе (то есть трамвайных буферах), не давала проходу девушкам в подворотнях, резала бритвами одежду положительных граждан, играла в "пристенок" (это долго объяснять) и отнимала мелочь у малышни.
В наше время молодежь с болезненными наклонностями сразу идет в уголовники, минуя промежуточную стадию "шпаны", и это понятие как-то повисло в воздухе, если вообще не изжило само себя. Слова опять же жаль, уж больно оно энергичное, исчерпывающее, и оттого желательно как-то его приспособить к реалиям наших дней. Обижать людей, во всяком случае, не годится, но - святые угодники! - сколько же сейчас "шпаны" в так называемом высшем свете, среди богемствующей молодежи и не совсем, администраторов, милиционеров, предпринимателей, законодателей, но главное - среди политиков, которые тоже балансируют между криминалом и баловством.
1 2 3 4 5 6 7 8