И поскольку таким вот оказался приготовленный для
тебя приз, свой счастливый час ты решаешь увенчать тем, что нарушаешь
собственное железное правило, переступив через сей закон превыше всех
законов и выпив одиннадцать вместо тех скромных девяти, коими томленье
вечеров ты приглушить пытался, когда в камине теплился огонь, а ветер за
окном метался и пр. Только вот какое дело: открыв холодильник, убежда-
ешься, что эта сука, которой дела ни до чего нет, забыла залить воду и
льда нет ни кубика, как хочешь, так и пей десятую и одиннадцатую тоже.
Уверившись, что так оно все и есть, ты испытываешь соблазн послать все
это к свиньям, и свой дом замечательный, и остальное, а вечер провести в
борделе, там, по крайней мере, к тебе проявят внимание, и никто не ста-
нет выклянчивать лошадку, и не придется прыгать через отбивные, плаваю-
щие на полу в лужах sauce diable. Да, опять незадача, суешь руку в кар-
ман, и оказывается, у тебя всего три доллара, даже за вход заплатить не
хватит, а по карточке там счет не выписывают, так что идея отправиться в
бордель летит к чертям. Вот так и приходится смириться, а жаль, ведь не
заиграет шаловливый румянец на скукоженной щеке, и отмеряешь для коктей-
ля свой сверхлимитный виски безо льда, который ты кое-как заменил, плес-
нув в бокал холодной воды, и возвращаешься в комнату, именующуюся жилой,
и думаешь: ну и ладно, поживу тут еще какое-то время, не стану бунтовать
против обстоятельств, ведь много есть таких, кому еще намного хуже моего
достается, те, кому неудачно сделали трепанацию черепа, и девушки, кото-
рых не позвали на сексуальную революцию, и священники, которые все еще в
облачении. И вообще, сейчас всего семь тридцать.
Как-то в отеле, где мы с Вандой проводили выходные, нам досталась
ужас до чего узкая кровать, а тут еще в нее залез мальчишка.
Мы ему говорим: "Уж если ты хочешь к нам в постель, хоть и без тебя
тесно, ложись в ногах". А он: "Не хочу, - говорит, - спать между вашими
ногами". - "Что тут такого? - спрашиваем. - Ноги не кусаются же". - "Вы
ими дрыгаете, - отвечает мальчишка, - как ночь, так вы сразу дрыгать но-
гами". - "Ну вот что, - говорим мы, - или ты будешь спать в ногах, или
на полу. Выбирай". - "А почему мне нельзя на подушке, как все?" - "Пото-
му что ты маленький", - объясняем мы, и ребенок наш захныкал и сдался,
понял, что спор исчерпан, вынесен вердикт, так что никакие аргументы
больше не будут приниматься во внимание. Только от своего он все-таки не
отступил, взял да написал нам на постель, как раз в ногах. "Черт бы тебя
подрал! - откомментировал я, не подыскав ничего более подходящего по
этому случаю. - Ты что же с постелью сделал, паршивец?" - "Не мог больше
терпеть, - оправдывается он. - Само прыснуло". - "Ой, а я клеенку дома
забыла", - вздыхает Ванда. Ну я и говорю тогда: "Провалились бы вы все!
Будет когда-нибудь конец этой семейной жизни"?
И обращаюсь к мальчишке, а он мне отвечает, и дело-то ну полная чепу-
ха, а напряг у нас такой, что слон не выдержит.
"Иди лицо вымой, - говорю. - Чумазый, смотреть противно". - "Ничего
не чумазый", - мальчишка говорит. "Нет, - говорю, - чумазый. И для твое-
го сведения, грязь к человеку пристает в девяти местах, хочешь назову в
каких". - "Это из-за теста, - объясняет он. - Мы из теста маски лепили,
как с мертвых снимают". - "Из-за теста! - всплеснул я руками, содрогнув-
шись при одной мысли, сколько они извели муки и воды, да еще, конечно, и
бумаги на такое прелестное развлечение. - Посмертные маски! - все не мог
я успокоиться. - Да что ты знаешь про смерть?" И слышу от мальчишки:
"Смерть означает конец мира для личности, которую смерть постигла. Глаза
ничего больше не видят, - говорит, - и значит, мир кончился". Ведь вер-
но. Тут не поспоришь. И я предпочел вернуться к главному делу. "Отец ве-
лит тебе вымыть лицо", - сказал я, говоря о себе не впрямую, а отвлечен-
но, потому что это придавало мне больше уверенности. "Знаю, - отвечает
он, - ты всегда так говоришь". - "А где они, твои маски?" - "Сохнут, -
говорит мальчишка, - на теплораторе" (это он так радиатор называет). Ну,
пошел я к этому радиатору, посмотрел. Так и есть, четыре крохотные мас-
ки. Одна - моего сына, остальные - его друзей, и все улыбающиеся. "Тебя
кто научил их делать?" - спрашиваю, а он мне: "В школе научили". Я про
себя обругал эту школу на чем свет. Поинтересовался: "И что ты с ними
собираешься делать?" - надо же показать, что его затеи мне небезразлич-
ны. "Может, по стенам развесим?" - предложил мальчишка. "Ладно, разве-
сим, а почему нет?" Он говорит - а вид хитрющий такой: "В напоминанье,
что все помрем". Тут я его спрашиваю, зачем все маски улыбаются: "Это
нарочно так сделано?" Хмыкнул только да губы скривил, этакая ухмылочка,
прямо мороз по коже. "Я же тебя спрашиваю, зачем ухмыляются?" - от этой
их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того страха хватает. "Сам
поймешь", - говорит ребенок и грязным своим пальцем тычет прямо в маски,
проверяет, высохли или нет. "Сам пойму? - воскликнул я. - Это что еще
такое - сам пойму?" - "Ага, и пожалеешь", - отвечает и смотрит на себя в
зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже жалеть начал.
"Что значит пожалеешь? - заорал я. - Да я всю жизнь только и жалею!" -
"И есть с чего", - говорит он, а выражение у него уже не жалости, мудрое
у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место физичес-
кое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
"У тебя в запасе семь лет", - говорю я Ванде. "Какие еще семь лет?" -
спрашивает она. "Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно
статистике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24