все это заглушало всепоглощающее ощущение освобождения и довольство. Процесс писания скрашивал мне существование!
Я работал до глубокой ночи; когда наконец забрался в свой спальный мешок, заснул с большим трудом и спал очень плохо. На следующее утро я, позабыв о ремонте, вновь уселся за работу. Моя творческая энергия не убывала, страница за страницей вылетали из каретки пишущей машинки, и никто и ничто не могло остановить этот поток. Напечатанные листы я разбрасывал вокруг стола по полу, и они в полном беспорядке лежали один на другом, как я их бросил.
Но потом по неизвестной причине я внезапно остановился. Это случилось на четвертый день, когда у меня уже было больше шестидесяти полностью исписанных листов. Я хорошо помнил содержание каждой страницы, такой страстной была моя потребность писать, и часто перечитывал написанное. То, что я не успел перенести на бумагу, было того же рода, и все это было столь же необходимо изложить. У меня не было никаких сомнений в том, чем следует продолжить, а о чем умолчать. И все же я остановился посреди страницы, не в силах продолжать. Словно устал писать. Я впал в глубокую задумчивость и спросил себя, что делать дальше, каков должен быть следующий шаг. Я произвольно выбрал одну из написанных страниц и нашел ее наивной, самодовольной, тривиальной и неинтересной. Я заметил, что страница лишена знаков препинания, что правописание изрядно хромает и что я упорно употребляю одни и те же слова. Даже решения и наблюдения, которые я считал весьма неплохими, показались мне банальными и бестолковыми.
Все, что я так поспешно написал, никуда не годилось, и меня захлестнули отчаяние и сознание собственной ущербности. В дальнейшем я оставил писание и попытался найти выход своей энергии в работе по дому. Я выкрасил одну из комнат на верхнем этаже и отнес туда свой спальный мешок и другие пожитки. С этого дня я использовал белую комнату только для писания. Следуя указаниям Эдвина, я обновил арматуру и установил водонагреватель. Этот перерыв я использовал, чтобы обдумать сделанное и все распланировать.
До сих пор все, что я писал, касалось исключительно моих воспоминаний. Собственно, следовало поговорить с Фелисити и узнать, что помнит она, – вдруг это помогло бы мне приоткрыть какие-нибудь невеликие тайны детства. Но мы с Фелисити больше не были заодно; в последние годы мы часто ссорились, в последнее время, после смерти отца, особенно сильно. Она мало что понимала в моих делах. Кроме того, это была моя история, и я не хотел видеть события глазами сестры.
Вместо того я однажды позвонил ей и попросил прислать мне семейный фотоальбом. Фелисити досталась львиная доля вещей отца, среди прочего и альбом, но, насколько я знал, сестра не нашла ему никакого применения. Мой внезапный интерес к альбому поразил Фелисити – после погребения она предлагала мне его, но я отказался – но все же она пообещала прислать его.
Отвращение прошло, и я вернулся за пишущую машинку. После перерыва я приступил к работе с большей основательностью и, прежде чем начать, лучше организовал материал. Я научился вводить в сюжет свои сомнения. Воспоминания – обманчивая штука, а воспоминания детства зачастую искажены влиянием, которого ты в то время еще не замечаешь. Дети не замечают перспективы мира; горизонт их узок, интересы эгоистичны, многое из того, что составляет их опыт, навязано родителями. Их внимание рассеянно и неизбирательно.
Моя первая попытка вылилась всего лишь в серию малосвязанных отрывков. Теперь, когда я взялся рассказывать свою историю, им предстояло уложиться в определенные рамки и принять форму. Почти сразу же я ухватил суть того, что должен был описать.
Моей темой все еще неизбежно оставался я сам: моя жизнь, мой опыт, мои надежды, множество разочарований и перипетий моей любви. До сих пор я считал, что причина моих неудач – желание описать свою жизнь в хронологическом порядке. Я начал с самых ранних воспоминаний и попытался изложить на бумаге, как протекала моя жизнь. Теперь я видел, что иду опасным путем.
Если я хотел основательно разобраться в себе, то должен был действовать с большей объективностью, изучить себя, всесторонне рассмотреть, точно главную фигуру романа, и исследовать все обстоятельства. Описать жизнь – совсем не то, что прожить ее. Жизнь не искусство, но о жизни много пишут. Жизнь – это цепочка случайностей, взлетов и падений, частично внутренних, частично внешних, большинство из которых запомнились неточно, а уроки, извлеченные из них, непонятны.
Жизнь дезорганизующа и бессистемна; в ней отсутствует то, что есть в романе.
В детстве мир вокруг полон тайн. Они тайны только потому, что их верно не объяснили или по нехватке опыта, но запечатлелись в памяти из-за присущего им очарования. Потом подрастаешь, появляется много объяснений, но поздно: уже нет той фантастической прелести тайн.
Но что справедливее: воспоминания или факты?
В третьей главе переделанной рукописи я взялся описывать то, что великолепно иллюстрировало эту дилемму. Это касалось дяди Уильяма, старшего брата моего отца.
В детстве я никогда не видел дядю Уильяма – или Вилли, как звал его отец. Его образ был расплывчатым, мать не одобряла Вилли, а для отца, он, очевидно, был чем-то вроде героя. Я помню, что отец уже в моем раннем детстве любил рассказывать истории о том, что они с Вилли вытворяли мальчишками и как попадали из одной переделки в другую. Вилли всегда и везде вызывал гнев, у него был особый талант шкодника. Отец стал известным и преуспевающим инженером, Вилли же, напротив, перебрал множество пользующихся дурной славой занятий, нанимался матросом, продавал подержанные автомобили и занимался сбытом залежалых товаров с государственных складов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13