– Преподаю историю в Лондонском университете.
– Я маг, – сказал Джек Лаптон, подрейфовав на периферии их разговора, а теперь вставляя бутылку в его середину. – Я преподаю магию в Университете Жизни. Вина или вина?
Оглядываясь на прошлое, Грэм с пронзительной ясностью видел, насколько обмелела его тогдашняя жизнь. Разве что пронзительная ясность всегда составляла обманчивую функцию оглядывания на прошлое. Ему тогда было тридцать восемь – пятнадцать лет брака, десять лет занятия одной и той же работой, наполовину выплаченная эластичная закладная. И половина жизненного пути, полагал он, уже ощущая, как начинает спускаться под уклон.
Не то чтобы Барбара видела это именно так. Да и он не объяснил бы ей именно так. Возможно, в этом заключалась половина беды.
В то время он еще питал к Барбаре теплое чувство, хотя никогда по-настоящему ее не любил, и по меньшей мере уже пять лет их отношения не вызывали у него ни гордости, ни даже интереса. Он питал теплое чувство к своей дочери Элис, хотя, к его удивлению, более сильных эмоций она никогда у него не вызывала. Он был рад, что она хорошо учится, но сомневался, действительно ли эта радость чем-то отличается от облегчения, что она не учится плохо. Как определить? Теплое чувство от обратного вызывала у него и его работа, хотя с каждым годом оно становилось чуть прохладнее по мере того, как его студенты становились все более мелкотравчатыми, все более-бесстыже, ленивыми и все более вежливо-неприступными.
На протяжении всех пятнадцати лет его брака он ни разу не изменил Барбаре, так как считал супружескую неверность непорядочностью, а к тому же – представлялось ему – и из-за отсутствия соблазна (если раскрепощенные студентки закидывали перед ним ногу на ногу, он предлагал им более сложные темы для эссе, и они распространили слух, что он – рыба замороженная). И точно так же он никогда не думал о том, что может сменить работу, и сомневался, что найдет другую, с какой сможет справляться так же легко. Он много читал, он работал в саду, он решал кроссворды, он оберегал свою собственность. В тридцать восемь это уже ощущалось как почти уход на пенсию.
Но когда он познакомился с Энн – не в тот первый момент в Рептон-Гарденс, но позднее, когда он уломал себя пригласить ее в ресторан, – забрезжило ощущение, будто внезапно восстановилась давно оборвавшаяся линия связи с ним двадцатилетним. Вновь он почувствовал себя способным на безрассудство и идеализм. И еще он чувствовал, будто его тело вновь обрело существование. Под этим он не просто подразумевал, что глубоко наслаждается сексом (хотя и это тоже), но он перестал рассматривать себя просто как мозг, помещенный в контейнер. Минимум десять лет он находил все меньше применений для тела; все наслаждения и эмоции, прежде будто рвавшиеся вон из кожи, отступили в тесное пространство внутри его головы. Все, что он ценил, творилось между его ушами. Разумеется, он приглядывал за своим телом, но с той же машинальной безразличной заботливостью, какую уделял своей машине. Эти оба объекта требовалось обеспечить горючим и мыть через разные интервалы; иногда с обоими случались поломки, но обычно легко ремонтировались.
893-80-13 – как у него хватило духа набрать этот номер? Он знал как. Обманув самого себя. Как-то утром он сел у телефона со списком телефонных номеров и вставил «ее» номер между ними. На полпути споров на повышенных тонах по поводу расписаний и отрешенного выражения интереса редакторов научных журналов он услышал в трубке «ее» гудок. Он уже много лет не приглашал никого пообедать вместе (то есть женщин). Да и вообще это никогда не казалось значащим. Но ему достаточно было назваться, убедиться, что она его помнит, и пригласить ее. Она согласилась; более того, она сказала «да» о первом же предложенном им дне. Ему это понравилось, внушило уверенность не снимать обручального кольца. Он уже начал взвешивать, не снять ли его перед этим обедом.
И дальше все продолжалось столь же прямо и без экивоков. Он или она говорит: «Почему бы нам…»; она или он отвечает «да» или «нет», и решение принимается. Никаких поисков скрытых побуждений, которыми был начинен брак с Барбарой. Но ты же не серьезно, Грэм, так ведь? Говоря «икс», ты ведь подразумевал «игрек», разве не так, Грэм? Жить с тобой, Грэм, словно играть в шахматы с противником, у которого два ряда слонов.
Как-то вечером на седьмом году их брака после обеда, почти лишенного напряжения, когда Элис была уложена спать и он почувствовал себя настолько умиротворенным и счастливым, насколько тогда казалось возможным, он сказал Барбаре, лишь слегка преувеличив: «Я чувствую себя таким счастливым!»
И Барбара, которая смахивала последние крошки со стола, резко обернулась, скинула влажные розовые резиновые перчатки, словно оперирующий хирург, и ответила: «И что ты стараешься замять?»
И до, и после бывали такие обмены фразами, но ему почему-то запомнился именно этот. Возможно, потому, что он не старался ничего замять. А после он обнаружил, что делает маленькую паузу, прежде чем сказать ей, что любит ее, или что счастлив, или что все идет прекрасно, ведь верно? Сперва он взвешивал вопрос: нет ли чего-то, что даст Барбаре повод подумать, будто он пытается скрыть или замять что-то, если продолжит и скажет ей, что чувствует. И если решал, что ничего такого нет, он продолжал и говорил ей. Но в результате полностью исчезала непосредственность.
Непосредственность, прямота, восстановление связи с его телом – Энн открыла ему не просто наслаждение (это могли бы сделать и многие другие), но и сложное предварение, ведущее к нему, лабиринты его вкушения;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57