Слыхал, поди, стару говорю:
«Худа каша до порогу, хороша до задворья», а моя жона кашу сварит – до заполья идешь, из сыта не выпадешь.
Наши уемски – народ совестливый: раза два мы их угощали, а потом они со своим стали приходить. Вся деревня. Водки не пили. Сидим по-хорошему, разговаривам, песни поем. Случится молчать, то и молчим ласково, с улыбкой.
Девки к моим малиновым столбам изо всех сил выторапливались. Кака хошь некрасива, во что хошь одета, – как малиновым светом осветит – и с лица кажет распрекрасной и одеждой разнарядна. Да так, что из-под ручки посмотреть!
Говорят: «Куру не накормишь, девку не оденешь, девкам сколько хошь обнов – все мало».
В ту зиму одели-таки девок малиновым светом! Матери сколько денег сберегли, новых нарядов не шили. Наши девки нарядне всех богатеек были!

Река уже стала

В старо время наша река шире была. Против городу верст на полтораста с прибавком. Просторно было и для лодок, карбасов, для купанья и для пароходов места хватало.
Оно все было ладно, да заречным жонкам далеко было с молоком в город ездить.
Задумали жонки тот берег к этому пододвинуть, к городу ближе. Что ты думать? Пододвинули!
Мужики отговорить не могли. Дело известно, что бабы захотят, то и сделают.
Вот заречны жонки собрались с вечера. В потемках руками в берег уперлись, ногами от земли отталкиваются, кряхтят, шепотом дубинушку запели:

Давай, жонки, приналяжем,
Мужикам мы не уважим.
Эх, дубинушка, сама пойдет.

Берег-то сшевелился и заподвигался. Бабы не курят, на перекурошну сижанку время не тратят. Берег-то к самому городу дотолкали бы, да согласья бабьего ненадолго хватило.
Перво дело, каждой жонке охота свою деревню ближе к городу поставить, как тут не толконуть соседку, котора свой бок вперед прет? Начали переругиваться по-тихому, а как руганью подхлестнулись, и голосу прибавили.
Лисестровска тетка Задира задом крутонула да в заостровску тетку Расшиву стуконула. Обе разом во весь голос крик подняли. Другим-то как отстать?
И лисестровски, глуховски, заостровски, ладински, кегостровски, глинниковски, и ближнодеревенски, и дальнодеревенски в ругань вступились. Друг дружку стельными коровами обозвали. Ругань руганью, да и толкотня в ход пошла.
Ведь у всех жонок под одежой полагушки с молоком, простокваша в крынках двуручными корзинами, а под фартуками туеса с пареной брюквой. Заречны жонки все до одной с готовым товаром собрались. Думали берег дотолкнуть, да в рынок, кажда хотела первой скочить и торговать.
Жонки руганью да потасовкой занялись. Над рекой от ругани визг переполошной да от полагушек брякоток столь громкой, что спящи в городе проснулись. А приезжи сдивовались:
– Совсем особенны и музыка и пенье. Слыхать, что поют ото всего сердца и со всем усердием.
Приезжи особенны записны гранофоны наставили и визжачу ругань и полагушечный стукоток на запись взяли.
Как ободнело, осветило, городски жители долго глаза протирали, долго глазам не верили, говорили:
– Гляньте-ка, что оно тако? Река уже стала! Завсегда в полтораста верст была, а осталось всего три, и мало где пять. Кто дозволил тот берег чуть не под нос городу поставить?
Кегостровски бабы самы крикливы, неуемны и выперлись ближе всех.
Пока жонки толкались да дрались, все полагушки опрокинули, молоко пролили. Молоко над рекой рекой течет. Простокваша со сметаной в крынках у берега плещется. В тот день городски жители молока нахлебались задарма в кого сколько влезло. Водовозы в бочках молоко по домам развозили заместо воды. Молоко рекой над рекой – и в море, все море взбелело. С той поры и по ею пору наше море Белым и прозыватся.
Начальство хотело тот берег обратно поставить, да приспособиться не смогло. Руками в берег упереться можно, а ногами не много оттолкнешься. Меня не спросили как. Сам я навязываться не стал. Тещина деревня ближе стала, мне и ладно.

Апельсин

Дак вот ехал я вечером на маленьком пароходишке. Река спокойнехонька, воду пригладила, с небом в гляделки играт – кто кого переглядит. И я на них загляделся. Еду, гляжу, а сам апельсин чищу и делаю это дело мимо-думно.
Вычистил апельсин и бросил в воду, в руках только корка осталась. При солнечной тиши да яркости я и не огорчился. На гладкой воде место заприметил. Потом, как семгу ловить выеду, спутье не спутье, а приверну к апельсинову месту поглядеть, что мой апельсин делат?
Апельсин в рост пошел, знат, что мне надо скоро, – растет-торопится, ветками вымахиват, листиками помахиват. Скоро и над водой размахался большим зеленым деревом и в цвет пустился.
И така ли эта была распрекрасность, как кругом вода, одна вода, сверху небо, посередке апельсиново дерево цветет!
Наш край летом богат светом. Солнце круглосуточно. Апельсины незамедлительно поспели. На длинных ветвях, на зеленых листах как фонарики золоты.
Апельсинов множество видать, крупны, сочны, да от воды высоко – ни рукой, ни веслом не достанешь, на воду лестницу не поставишь.
Много городских подъезжало, вокруг кружили, только все безо всякого толку.
Раз буря поднялась, воду вздыбила. Я в лодку скочил карбасов штук пятнадцать с собой прихватил, к апельсиновому дереву подъехал. Меня волнами подкидыват, а я апельсины рву. Пятнадцать карбасов нагрузил с большими верхами, и лодка полнехонька. На самой верхушке один апельсин остался. Пятнадцать карбасов да лодку с апельсинами в деревню пригнал. Вся деревня всю зиму апельсинами сыта была.
Меня раздумье берет, как достать остатный апельсин. В праздник, в тиху погоду подъехал в лодочке к апельсиновому дереву. А около дерева тоже в лодочке франт да франтиха крутятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55