ждать, пока они сами не прорвутся к нему.
И они - прорвались!
Сначала на берегу показался один человек. Он бежал к воде, припадая на раненую ногу, опираясь на ствол ручного пулемета. Матросы втащили его на палубу вместе с рюкзаком и оружием, и он, яростно отплевывая соленую воду, сообщил:
- Сейчас придут... Один остался там... для прикрытия... Ну, влипли! Перед самым концом нарвались на егерей... Думали, просочимся... Черта с два!..
И, лязгнув зубами, он почти жалобно простонал:
- Хо-а-дно...
Его отнесли в кубрик, а следом за ним, спотыкаясь о подводные камни и неся на вытянутых руках оружие и раненых, подходили к "охотнику" остальные. Их посиневшие, распухшие от мороза руки цеплялись за борт катера, и разведчики тяжело переваливались на палубу, оставляя на чистых досках следы грязи и крови.
Их было тринадцать. Один, четырнадцатый, остался в сопках и продолжал вести неравный бой.
Разведчики в нетерпении топтались на корме катера, прислушиваясь к эху, которое доносило грохот взрывов и затяжное пулеметное клкжанье.
На палубе слышались возбужденные голоса:
- Короткими бьет, патроны жалеет...
- Я ему, братцы, успел два диска свои отдать...
- Прорвется, он парень бывалый...
- Это как сказать, пуля не разбирает...
- Ага, длинную выпустил...
- Видать, прижали его, сволочи...
- Ничего, он тоже не в дровах найденный: прорвется!..
- Эх, черт возьми, я пойду к нему...
- Стой, дурак: ему и без тебя тошно...
Все ждали.
Стрельба медленно, но упрямо приближалась к бухте. Четырнадцатый задержал егерей на подступах к фиорду и, навязав им неравный бой, теперь пробивал себе дорогу к морю!..
И вдруг наступила тишина. Сначала никто не хотел ей верить. Казалось, огласись скалы прежним громом боя, и все разом вздохнули бы, облегченно и радостно. Но над фиордом стояла тишина - настороженная, давящая, заунывная.
- Всё! Погиб, - сказал мичман.
Тогда один разведчик подскочил к борту и, бешено дернув затвор автомата, высадил вверх целый диск трассирующих пуль - огненной лентой вытянулась трасса вдоль серебристой долины.
- Костя-а-а! - закричал он. - Никоно-о-ов!..
Скалы молчали. Только сонно шумели ручьи, волны с тихим шорохом перебирали на отмели гальку да шумели на ветру голые сучья кочкарника...
К Вахтангу, чуть пошатываясь, подошел разведчик в сером ватнике, с покоробленными от сырости полевыми погонами офицера. Это был командир группы - лейтенант Ярцев.
Потрогав забинтованную голову, покрытую ржавыми пятнами крови, он глухо сказал:
- Можно отходить... Сержант Никонов прикрыл отход!..
"Я не смертник!.."
В такие моменты лучше всего думать о постороннем.
Но послушай-ка, приятель: что ты можешь назвать посторонним? Ведь эта жухлая травинка, что качается у тебя перед глазами, - разве она еще не принадлежит тебе? А эти горы, с которых несутся бешеные мутные ручьи, - ты еще вчера пил из них ледяную воду. А там, за тобою, совсем рядом, шумит твое море, - ты столько раз пропадал в его просторах и снова возвращался обратно...
Было тихо и грустно.
- Эй, немец! - вдруг крикнул Никонов со злостью. - Ну, иди сюда... где ты застрял там?..
В ответ несколько длинных очередей, скрещиваясь над его головою, прошлись и разошлись, треща и присвистывая. Послышался лай собак. "Собаки, - подумал сержант, - это, пожалуй, хуже..."
Порыв ветра качнул перед ним одинокий стебель травы, Никонов осторожно протянул руку, сорвал и куснул горький стебелек. Ему почему-то захотелось делать сейчас самые простые вещи... Хотелось бы посидеть за добротным столом, выкурить хорошую папиросу, поговорить по телефону или же просто полежать на мягкой постели...
Никонов дожевал травинку до конца и вдруг вспомнил, что там, на Большой земле, в связке его документов осталась одна фотография: Аглая, такая милая и такая юная, сидит в белом платье на ворохе сена и грызет соломинку. Когда это было? Да совсем недавно. Очи снимали дачу под Петергофом, он приехал к жене в отпуск, и, кажется, именно тогда они ждали ребенка...
"Семь... девять... одиннадцать... пятнадцать", - он на ощупь пересчитал патроны: негусто. Правда, есть еще одна граната-лимонка страшной разрывной силы, а сбоку на поясе - широкий неразлучный кинжал.
Светало...
Да-а, на этот раз, кажется, ему не выбраться отсюда живым. Когда сержант услышал приглушенный рокот моторов уходящего "охотника" и понял, что теперь товарищи будут живы, он вздохнул. Вздохнул так облегченно и радостно, как хотели вздохнуть те тринадцать, что ждали его.
В этот момент разведчик ощутил всем сердцем величие скупого мужественного слова "долг" и одновременно с этим почувствовал тревожное беспокойство. Раньше ему казалось: лишь бы прикрыть отход, а погибнуть будет легко и не страшно.
Но сейчас, когда он остался один на один - "баш на баш", как говорят матросы, - со своей смертью, ему сделалось не по себе. Это был даже не страх, а лишь неистовое желание жить, которое заставляло его пригибать голову под свистом пуль, плотнее вжиматься в землю.
Жить! Вот именно сейчас, когда все дороги к жизни были отрезаны: впереди - взвод горных егерей, позади - крутой обрыв в море.
Никонов обложился камнями, еще ниже надвинул на лоб каску. В узкую щель между кварцевыми плитами вставил ствол автомата.
Хотелось курить. Взяв в зубы трубку, Никонов долго сосал ее, глубоко втягивая небритые щеки, исцарапанные колючим кустарником. Но даже от одного только запаха прогоревшей махорки закружилась голова.
Не выпуская изо рта трубки, сержант пристально наблюдал за местностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50