.. Когда я посещал классы консерватории, профессор Вержбилович обнаружил, что моя виолончель работы Джузеппе Гварнери. Это подтвердил и Брандуков...
Веко на глазу Рейценштейна слабо дрогнуло.
- Стемман прав! Любые дрова на боевом крейсере опасны в пожарном отношении. Наконец, у вас на "Богатыре" полно клопов, которые из вашей виолончели могут устроить для себя великолепный разбойничий притон... Откуда у вас "гварнери", мичман?
- Наследство из семьи адмирала Пещурова.
- Его дочь, случайно, не жена адмирала Керна?
- Так точно. Софья Алексеевна.
- Э-э-э...
И тут мичман заметил, что Рейценштейн начал задраивать один глаз. Только не левый, а правый (о чем Житецкий не предупреждал). Как быть в этом случае? Панафидин решил, что сигнал о близости шторма к нему не относится.
- Почему вы не любите своего командира?
- Александр Федорович сам не любит меня.
- А зачем ему любить офицера с музыкальным образованием? Ему нужна служба! Если каждый мичманец будет выбирать себе корабли по мотивам, далеким от служебного рвения, во что же тогда превратится флот нашего государя императора... А?
Все ясно. В канцелярии Житецкий каллиграфическим почерком перебеливал казенное "отношение" и по одному лишь виду своего однокашника догадался о печальной судьбе его рапорта.
- Ну и что? - браво сказал он Панафидину. - Ты бы знал, сколько я набегался, пока не заслужил права сидеть за вот этим столом... Хоть бы война поскорее! - произнес Житецкий.
- Какая война? Ты почитай газеты. Сейчас в Петербурге все наши дипломаты вспотели, борясь за мир с Японией.
- Так дипломатам за эту борьбу и платят больше, чем Ивану Поддубному. А нам, офицерам, возражать против войны - все равно что жарить курицу, несущую для нас золотые яйца...
Белые крейсера неясно брезжили в сиреневых сумерках. Корабли, как заядлые сплетники, переговаривались меж собою короткими и долгими проблесками сигнальных прожекторов. Стерильно-праздничная окраска крейсеров заставила Панафидина вспомнить визит англичан - у них крейсера были грязно-серые, даже запущенные, но зато в отдалении они сливались с морским горизонтом. Поговаривали, что адмирал Хэйхатиро Того уже начал перекрашивать японские корабли в такой же цвет... Зябко вздрогнув, мичман Панафидин толкнул двери ресторана, который к вечеру наполнялся разгульным шумом. Рослая певичка с припудренным синяком под глазом уже репетировала из ночного репертуара:
Папа любит маму.
Мама любит папу.
Папа любит редерер.
Мама любит гренадер.
Панафидин поманил к себе китайца Ван-Сю:
- Рюмку шартреза. Полную. И поскорее.
Выпив ликер, прошел в швейцарскую - к телефону:
- Барышня, пожалуйста, номер триста двадцать восьмой, квартиру доктора Парчевского... статского советника.
- Соединяю, - ответила телефонистка на станции.
Зажмурившись от удовольствия, мичман ясно представлял себе, как сейчас в обширной квартире - одна за другой - разлетаются белые двери комнат, через анфиладу которых спешит на звонок телефона... она! Хищные черные драконы на полах желтого японского халата движутся вместе с нею, ожившие, страшные, почти безобразные, и от этого пленительного ужаса она еще слаще, еще недоступнее, еще желаннее.
- У аппарата Вия, - прозвучало в трубке телефона.
Много ли слов, но даже от них можно сойти с ума! Потрясенный, мичман молчал, и тогда Виечка пококетничала:
- Кто это... Жорж? Ах, ну перестаньте же, наконец. .Я узнала: это вы, лейтенант Пелль? Хватит меня разыгрывать. Я догадалась - мичман Игорь Житецкий... вы?
Панафидин повесил трубку на рычаг. Среди множества имен своих поклонников божественная Виечка не назвала только его имени... Ну ладно. В субботу он снова ее увидит.
Он покорит ее своим удивительным пиццикато!
* * *
Как ни странно, ссор среди офицеров, личных или политических, на кораблях почти не возникало: кают-компания с ее бытом, сложившимся на основе вековых традиций, сама по себе нивелировала расхождения и привычки людей с различными взглядами, чинами и возрастом. Офицеры с высшим положением подвергались всеобщей обструкции, если осмеливались заявлять претензии на свое превосходство перед младшими.
Здесь один старший человек - это старший офицер!
Навещая на "Рюрике" кузена Даниила Плазовского, бывая для обмена лекциями у священника "Рюрика", мичман Панафидин давно стал своим человеком в рюриковской кают-компании, которую украшала громадная клетка для птиц, собранных в одну певчую семью. Старшим офицером "Рюрика" был Николай Николаевич Хлодовский. В этом лейтенанте с пушкинскими бакенбардами многое казалось загадочным. Хлодовский не был еще здоров после дуэли из-за одной вдовы... Своему сородичу Панафидин сказал:
- Наверное, он и застрял в чине лейтенанта из-за этой дуэли. Как ты думаешь, Даня?
Плазовский покручивал в пальцах шнурок пенсне.
- Нет. Николай Николаевич... ссыльный! Не понял? Ну, есть же люди, которых ссылают на Сахалин или в морозы Якутии, а Хлодовского сослали на крейсера Владивостока.
- Господи, да за что?
- Ему бы следовало сидеть в кабинете Адмиралтейства, размышляя о судьбах флотов, а его держат на "Рюрике", чтобы не мешал завистникам думать не так, как думают они. Это прирожденный теоретик эскадренного боя, который через некоторое количество лет мог бы заменить нам Степана Осиповича Макарова... Ты присмотрись к нему - это трагическая личность!
- Неужели?
- Да, да. Именно трагическая...
Тогда на крейсерах еще не знали, что смолоду Хлодовский был замешан в революционной агитации, его юность была связана дружбою с юностью лейтенанта П. П. Шмидта. Но при этом Николай Николаевич оставался большим поклонником Екатерины II:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15