..
Полынов словно подслушал это мнение Гартинга, настойчиво требуя вызова к следователю. Шолль, конечно, не отказал ему в свидании, догадываясь, что дело идет к концу.
- Не хватит ли нам заниматься болтовней? Мне, честно говоря, давно жаль того гороха, который ты пожираешь с казенной похлебкой. Выдворить тебя из Германии ко всем чертям - вот лучший способ избавиться от лишних бумаг, и на этом давай дело закроем. Называй страну, которая произвела тебя...
Полынов сказал, что решил сознаться:
- Да, я - русский, и прошу выдать меня России, где, я рассчитываю, со мной разберутся лучше, нежели в Берлине.
- Давно бы так! - обрадовался Шолль. - Тем более между нашим кайзером и вашим царем имеется благородная договоренность о выдаче преступников. Мы просто не успеваем перекидывать через шлагбаум ваших социалистов...
Полынов - неожиданно! - проявил знание международного права, гласившего, что выдача преступника возможна лишь в том случае, "если деяние является наказуемым по уголовным законам как того государства, от которого требуется выдача, так и того государства, которое требует его выдачи".
- Отчасти я знаком с этим вопросом... как дипломат! - криво усмехнулся Полынов. - Хорошо извещен о решении королевской комиссии Англии от 1878 года, приходилось листать и Оксфордскую резолюцию о выдаче беглых преступников. Юридическая неразбериха начинается именно с того момента, когда уголовное преступление пытаются отделить от политического. Памятуя об ответственности, я снимаю с себя всякие подозрения в принадлежности к политике, желая осчастливить свое отечество возвращением лишь в амплуа уголовного преступника.
Следователю пришлось здорово удивиться:
- Послушайте, кто вы такой? Черт вас побери, но я впервые встречаю грабителя, который бы цитировал мне статьи международного права... Назовитесь хоть сейчас - кто вы такой?
Полынов в ответ слегка поклонился:
- Вы уже добились от меня признания в том, что я русский подданный. Так оставьте же для царской полиции большое удовольствие - установить мою личность.
- Хорошо, - призадумался Шолль. - Но я желал бы, чтобы у вас о нашей криминаль-полиции сохранились самые приятные воспоминания.
- В этом не сомневайтесь, - обещал ему Полынов.
Следователь, кажется, не проникся его юмором:
- Думаю, в России вас обработают еще лучше нас...
На запасных путях пограничной станции Вержболово немецкая криминаль-полиция передала его русской полиции. Снова тюремный вагон с решеткою на окне, но теперь в окне виделось совсем иное: вместо распластанных, как простыни, гладких шоссе пролегали жалкие проселки, вместо кирпичных домов сельских бауэров кособочились под дождями жалкие избенки. И над древними погостами усопших предков кружило черное воронье...
В двери вагонной камеры откинулось окошко, выглянуло круглое лицо солдата, он поставил кружку с чаем и хлеб.
- Ты, мил человек, не за политику ли страдаешь?
- Нет. Я кассы брал. Со взломом.
- Хорошо ли это - чужое у людей отымать?
- Затем и поехал в Европу, чтобы своих не обидеть.
- Тебя зачем в Питер-то везут?.
- Вешать.
- Чаво-чаво?
- Повесят, говорю. За шею, как водится.
- Так надо бы у немцев остаться. Они, чай, добрее.
- Все, брат, добренькие, пока сундуков их не тронешь. Тут политика простая: мое - свое, твое - не мое.
- И я так думаю, - сказал солдат. - Ты мое тока тронь, я тебе таких фонарей наставлю, что и ночью светло покажется...
Поезд, наращивая скорость, лихорадочно поглощал нелюдимые пространства, и кружило над погостами воронье. "Banko, banko, banko", - отстукивали колеса, а в памяти Полынова навсегда утвердился загадочный No XVC-23847/ А-835.
...Вацек не ошибался: этот человек способен на все!
3. В СЛАДКОМ ДЫМУ ОТЕЧЕСТВА
Молодой штаб-ротмистр Щелкалов встретил его в кабинете, стоя спиною к черному вечернему окну, в квадрате которого соблазнительно пылали фееричные огни Петербурга.
- Поздравляю с прибытием, - начал жандарм приветливо. - Как помнится всем из гимназической хрестоматии, "и дым отечества нам сладок и приятен". Итак, вы снова в любезных сердцу краях, а посему стесняться вам уже нечего. Конечно, вы ехали сюда, заранее решив, что говорить с нами не станете... Ведь так?
- Примерно так, - не возражал Полынов. Щелкалов уселся в кресле, спросив душевно:
- Между нами. Как там условия в Моабите?
- Дрянные. Много бьют и мало кормят.
- А в наших "Крестах"?
- Лучше. Но похоже на монастырь для грешников.
- Что делать? Пенитенциарная система. Испытание человека одиночеством. Вас оно не слишком угнетает?
- Да нет. Спасибо. Я люблю одиночество.
- А почему любите, позволю спросить вас?
- По моему мнению, человек бывает сильным, когда становится одинок. Одиночка отвечает только за себя. В толпе же индивидуум обречен жить мнением толпы... стада! А лучшие мысли все-таки рождаются в трагическом одиночестве.
Щелкалов не стал ломать голову над сказанным ему:
- В некоторой степени все это отрыжка ницшеанства. Правда, я не большой знаток всяких там философий. Но кое-что, признаться, почитывал... Хотя бы по долгу службы. Можно я буду называть вас по имени-отчеству? Кажется, Глеб Викторович?
- А мне все равно. И вам тоже. Вы ведь, господин штаб-ротмистр, сами догадываетесь, что это мое фиктивное имя.
- Может, представитесь подлинным? Я, как следователь, обязан выяснить, кто вы такой... Наверное, социалист? Эта фраза привела Полынова в игривое настроение:
- Избавьте! Социалисты желали бы создать такой государственный строй, при котором я буду для них попросту вреден, и таких, как я, они постараются сразу уничтожить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22