Потом на экране появился фюзеляж другого
самолета, снятый изнутри: за двумя одинаковыми штурвалами сидели два
летчика в полушубках и внимательно следили сквозь перехваченный
стальными полосами плексиглас за эволюциями вражеского истребителя,
летевшего совсем рядом.
- Ме сто девять, - сказал один летчик другому. - Сажать будут.
Другой, с красивым испитым лицом, кивнул головой.
- Зла на тебя не держу, - сказал он, видимо, продолжая прерванный
разговор. - Но запомни: чтоб у тебя это с Варей было на всю жизнь... До
могилы.
Тут я перестал воспринимать происходящее на экране - меня поразила
одна мысль, даже не мысль, а ее слабо осознанная тень (словно
сама мысль проплыла где-то рядом с моей головой и задела ее лишь своим
краем) - о том, что если я только что, взглянув на экран, как бы
посмотрел на мир из кабины, где сидели два летчика в полушубках - то
ничто не мешает мне попадать в эту и любую другую кабину без всякого
телевизора, потому что полет сводится к набору ощущений, главные из
которых я давно уже научился подделывать, сидя на чердаке краснозвездной
крылатой избушки, глядя на заменяющую небо военкоматовскую стену
и тихо гудя ртом.
Это неясное понимание так потрясло меня, что остаток фильма я
досмотрел не очень внимательно, включаясь в телевизионную реальность
только при появлении на экране дымных трасс или набегающего ряда стоящих
на земле вражеских самолетов. "Значит, - думал я, - можно глядеть
из самого себя, как из самолета, и вообще неважно, откуда глядишь
- важно, что при этом видишь..." С тех пор, бредя по какой-нибудь
зимней улице, я часто представлял себе, что лечу в самолете над
заснеженным полем; поворачивая, я наклонял голову, и мир послушно
кренился вправо или влево.
И все же тот человек, которого я с полной уверенностью мог бы
назвать собой, сложился позже и постепенно. Первым проблеском своей
настоящей личности я считаю ту секунду, когда я понял, что кроме тонкой
голубой пленки неба можно стремиться еще и в бездонную черноту
космоса. Это произошло в ту же зиму, вечером, когда я гулял по ВДНХ.
Я шел по пустой и темной заснеженной аллее; вдруг слева донеслось
жужжание, похожее на звонок огромного телефона. Я повернулся и увидел
его.
Откинувшись назад и сидя в пустоте, как в кресле, он медленно
плыл вперед, и за ним так же медленно распрямлялись в пространстве
шланги. Стекло его шлема было черным, и только треугольный блик горел
на нем, но я знал, что он видит меня. Возможно, уже несколько веков
он был мертв. Его руки были уверенно протянуты к звездам, а ноги до
такой степени не нуждались ни в какой опоре, что я понял раз и на всю
жизнь, что подлинную свободу человеку может дать только невесомость поэтому,
кстати, такую скуку вызывали у меня всю жизнь западные радиоголоса
и сочинения разных солженицинов; в душе я, конечно, испытывал
омерзение к государству, невнятные, но грозные требования которого
заставляли любую, даже на несколько секунд возникающую группу людей
старательно подражать самому похабному из ее членов, - но, поняв, что
мира и свободы на земле не достичь, духом я устремился ввысь, и все,
чего потребовал выбраннный мною путь, уже не вступало ни в какие противоречия
с моей совестью, потому что совесть звала меня в космос и
мало интересовалась происходящим на Земле.
Передо мной была просто освещенная прожектором мозаика на стене
павильона, изображавшая космонавта в открытом космосе, но она за один
миг сказала мне больше, чем десятки книг, которые я прочел к этому
дню. Я смотрел на нее долго-долго, а потом вдруг почувствовал, что
кто-то смотрит на меня.
Я оглянулся и увидел у себя за спиной мальчика моего возраста,
который выглядел довольно необычно - на нем был кожаный шлем с блестящими
эбонитовыми наушниками, а на шее у него болтались пластмассовые
плавательные очки. Он был выше меня на полголовы и, вероятно,
чуть постарше; войдя в освещенную прожектором зону, он поднял ладонь
в черной перчатке, растянул губы в холодной улыбке, и перед моими
глазами на секунду мелькнул летчик в кабине истребителя с пиковым ту
зом.
Его звали Митяк. Оказалось, что мы живем совсем рядом, хоть и
ходим в разные школы. Митяк сомневался во многих вещах, но одно знал
твердо. Он знал, что сначала станет летчиком, а потом полетит на Лу
ну.
Есть, видимо, какое-то странное соответствие между общим рисунком
жизни и теми мелкими историями, которые постоянно происходят с
человеком, и которым он не придает значения. Сейчас я ясно вижу, что
моя судьба уже вполне четко определилась в то время, когда я еще даже
не задумывался всерьез над тем, какой бы я хотел ее видеть, и больше
того - уже тогда она была мне показана в несколько упрощенном виде.
Может быть, это было эхо будущего. А может быть, то, что мы принимаем
за эхо будущего - на самом деле семя этого будущего, падающее в почву
в тот самый момент, который потом, издали, кажется прилетавшим из будущего
эхом.
Короче, лето после седьмого класса было жарким и пыльным. Из его
первой половины мне запомнились только долгие велосипедные прогулки
по одному из подмосковных шоссе. На заднее колесо своего полугоночного
"Спорта" я ставил специальную трещетку, состоявшую из куска сложенной
в несколько раз плотной бумаги, прикрепленной к раме прищепкой
- когда я ехал, бумага билась о спицы и издавала быстрый тихий треск,
похожий на шум авиационного двигателя. Несясь вниз с асфальтовой горы,
я много раз становился заходящим на цель истребителем, далеко не
всегда советским - но вина тут была не моя, просто в самом начале лета
я услышал от кого-то идиотскую песню, в которой были слова "мой
Фантом, как пуля быстрый, в небе голубом и чистом с ревом набирает
высоту.
1 2 3 4 5 6