Его перестали замечать, как пустое место. Кто-то дал ему палочку из сердобольности. Все это время он ничего не ел и было видно, что его мучает голод не за этот только день. Видя, что я пью кофе, он пожелал мне уважительно приятного аппетита, и только потом спросил, сколько уже прошло времни. Когда ему отказали, он долго не мог уйти и переживал, что надо вернуть палочку. Когда я сказал, что пускай он уходит с палочкой, ведь иначе и не сможет идти - я же видел, как ходил он с утра по стенке - то он горячо выговорил мне, что он не такой человек; что палочку ему доверили на время и он не может обмануть доверия доброго человека, оказаться вором в его глазах. Потом как-то незаметно исчез, и мне стало на душе легче, хоть и горько было думать, куда он такой пойдет. В конце дня, когда сменялся, я увидел в уголке регистратуры эту палочку, где он ее оставил хозяину, которого в приемном так и не отыскалось, да никто и не стал искать. Палочка была - большая толстая, с зеленой еще корой, простая ветка. А ему не то, что присвоить, но даже выдрать себе такую же ветку в голову не пришло, иначе бы ведь и палку присвоил, если мог позариться на деревце как на чужое, а он-то на чужое никак позариться не мог, не позволял себе унести даже той палки, в которой, с искалеченной ногой, единственно и нуждался до невмоготы - до боли. И палку тетя Света, санитарка наша, выкинула, когда ходила вытряхивать под конец дня мусор из регистратуры.
Сытые на рожу оперы из ФСБ, нагловатые, проводили перед первомаем инструктаж, на случай, если захватят больницу в праздники чеченские террористы. Говорят: если что, срывайте свою форму и падайте на пол, чтобы не приняли вас за чеченов, наши и по вам стрелять будут - нет времени целиться, так что не не высовывайтесь, ждите, когда скажут вставать.
Обычно это бывает так: входят трое, а то и больше, самого опущенного изгойского вида, из них один, поприличней (такие всегда у них за главного, на ком хоть пиджак или рубашка поприличней) подходит к охраннику и уважительно, еще издалека спрашивает, будто разрешения, принимают ли в больнице кровь. У нас не принимают, пункт переливания в другом месте - туда и отсылаем. Они, когда узнают точный адрес, радуются, почти бегут, вот как за бутылкой. Сдадут кровь, получат денег, купят выпить: получается, двести граммов своей крови меняют на литр водки. То есть буквально, продать им нечего, достать денег неоткуда и вот водка получается все одно, что кровь. Только кровь они выливают из себя, а водку вливают. Кому-то их пьяная кровь спасает жизнь. От пьяницы ее можно перелить, скажем, трезвеннику, от женщины к мужчине. Раньше алкаши сдавали бутылки, теперь с бутылками их опережают обнищавшие старушки-пенсионерки, и потому сдают они кровь. Картина от и до непостижимая, невозможная, но с другой стороны доведенная до стеклянной ясности. Вот также, я помню, бомжи, алкаши заходили в стоматполиклинику и спрашивали, не принимают ли коронки с зубами, может, кому-то нужно, при том зубы у них еще были во рту и те из зубных врачей, кто мог позариться взять по дешевке золото, должны были ведь их выдирать, а не готовенькими получать.
Ночью подваливает скорая, под самый верх полная арбузов, так что и больному не осталось места, которого везли. Скоропомощные говорят, что где-то у "Парка культуры" омоновцы взяли в оборот торговцев арбузами, нерусских - это тех, что днем торгуют, а по ночам не спят и горы арбузов сторожат, сваленных прямо на асфальт. За что-то их повязали, так что гора у метро осталась бесхозная. Омоновцы тормозили машины и раздавали арбузы бери, сколько увезешь. Или это так они над торговцами нерусскими решили поизмываться. Вот и скорую эту тормознули и нагрузилась бригада под самую крышку - в больницу приехали, подарили сами пяток арбузов приемному отделению. Часа не прошло, как новая скорая подваливает - и в той опять арбузы. Привезли батюшку, попа, с астмой. Он как есть в рясе да при кресте и при арбузе. Прихватил большой арбуз, хоть и задыхается, тащит с собой - и ему повезло. Скоропомощные смеются, говорят у метро уже настоящее мародерство, народу сбежалось, и откуда только, и чуть не с мешками, и арбузы тащут. А омоновцы сторожат, приглядывают, чтоб все до одного арбузы растащили, чтоб ничего не осталось. Даже батюшка арбуз взял, не удержался, согрешил. Когда вспоминали в приемном ту ночь, то всегда так потом и говорили: "Даже батюшка взял себе арбуз".
Вероника, привезли с какой-то попойки, будто у ней был эпиприпадок, вызванный употреблением алкоголя. С ней мать, очень опущенная и жалкая на вид женщина, которая таскала за собой саночки, и маленький сынишка, одетый куда приличней бабки. Мужа у той Вероники, стало быть, нет. Но ребенок очень ухоженный, и любит сильно и как-то осмысленно мать. Живет она отдельно. Мать плакалась, что дочь в последнее время сильно нервничала. Выпивала у подруги, где отмечала два годика ее сыну. Оттуда матери позвонили, что с ней, с Вероникой, плохо. Мать уверяла, что у дочери никогда не бывало припадков. У нас она поначалу пребывала в бессознательном состоянии, потом ее стало рвать. Кричала, чтоб увели ребенка - вообще она сильно кричала. Кого-то обвиняла, что ее погубили, какого-то мужика. Матери сказали, что ее у нас не оставят - дадут с часок-другой проспаться, а потом пускай забирает домой. Ребенок заступался за мать: когда та блевала, а дверь в кабинете была нараспашку, то он закрыл дверь, с каким-то очень суровым выражением лица, чтобы из коридора не глазели на его мать - и это порыв очень детский, как порыв спрятаться, укрыться, только тут он спрятывал от чужих глаз мать, понимая, что с ней плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8