„Избери себе путь и цель жизни, и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!“ – и тогда жизнь моя не сложилась бы лучше, счастливее, разумнее».
Ханс Христиан Андерсен «Сказка моей жизни»
Не следует забывать, что общество больше любит, чтобы его развлекали, чем учили.
Адольф фон Книгге «Правила обхождения с людьми»
Сцена первая
Дикая Охота

1

Давным-давно, когда все еще жили-были, маленький Торбен Йене Торвен очень любил песню про лесной орех. Не он один – многие его сверстники охотно пели немудреные куплеты, прилетевшие из далекой Швейцарии и быстро переложенные на родной датский. Под такую песню хорошо маршировать или сидеть у костра ночь напролет. Мода на многодневные походы – от города к городу, от села к селу с ночевками под открытым небом – пришла из той же Швейцарии, где создавались первые отряды «детей-патриотов». Юные датчане решили не отставать от земляков Вильгельма Телля. Малыш Торбен истово шлепал подошвами по пыльным дорогам, меряя маршруты по ровной, как обеденный стол, Зеландии, и напевал про крепкий орешек, который не разгрызть и не раздавить.
Левой-правой, левой-правой!
Я под солнцем загорел,
Как лесной орех.
Я и молод, я и смел,
Веселее всех!
Дуви-ду, дуви-дуви-ди!
Дуви-ду, дуви-дуви-ди!
Сам принц-регент заинтересовался и, выкроив время среди своих важных дел, прислал приветствие наследникам викингов. Маршируйте, ребята, скоро пригодится. Дуви-ду, дуви-ди!
Взрослым песня тоже нравилась. Судья Торвен-старший, будучи в философском настроении, обмолвился, что человек по сути и есть лесной орех. Под твердой скорлупой – ранимая, беззащитная сущность. С виду герой героем, в глазах блеск, плечи вразлет, но стоит скорлупе треснуть – и все. Склюют, или высохнешь, в прах обратишься.
Никакого тебе «дуви-ди», одна бурая пыль.
Торвен-младший понял отцовскую мудрость не сразу. А когда понял – принялся наращивать скорлупу. Слой за слоем, будто кольца на дубе. Первый, черный от гари копенгагенского пожара, где сгорело его детство, второй – насквозь промерзший на ветру военных походов; третий – пропитанный острым духом лекарств, которыми врачи пользовали умирающую от чахотки жену. С годами скорлупа-броня стала гранитом, скалой, о чью твердь с недовольным плеском разбивались жизненные волны – или, если угодно, панцирем мудрой черепахи.
По крайней мере, так хотелось самому Торвену. Но порою чудилось, что скорлупа треснула. Не поймешь – где, не вспомнишь – почему. А главное, ничего уже не исправишь. Камень – не плоть, ему не срастись. Вот-вот в трещину ворвется сырой воздух, вместе с ним – миазмы всех возможных болячек; и наистрашнейшее – воспоминания, сомнения, дурные мысли.
В такие минуты Торвен ощущал себя слабым и старым. Острые края резали сердцевину души, горло першило от дыма бивуачных костров, а предательница-память вновь и вновь отзывалась ударами копыт Дикой Охоты. Черные всадники на белом снегу; черная смерть в серых предзакатных сумерках…
Можно было лишь сжать кулаки, закусить до крови губы, стать прежним – ироничным, всегда спокойным Занудой. Лишь бы не заметили, не учуяли. Твердый взгляд, ровный тон, еле приметная насмешка в голосе. Крепкий орешек; не разгрызть, не раздавить.
Дуви-ду, майне гере, дуви-ди!

2

– Итак, мсье Торвен, продолжим. Значит, вы наблюдали вышеизложенную картину в вышеозначенном месте…
Зануда покорно кивнул: наблюдал.
– …А именно в непосредственной близости от объекта муниципальной собственности, означенного в реестре недвижимого имущества города Парижа, как бывшее Лоншанское аббатство…
Торвен еле заметно шевельнул пальцами. Соблазн, соблазн! Чернильница рядом, считай, под ладонью. Хватай – и в физиономию полицейского инспектора, красную от усердия. Лучше в лоб – синяк гарантирован. Чернила же растекутся равномерно по всему должностному лицу.
Картина маслом: датский Давид сражает французского Голиафа.
– Следствием чего стали ваши действия, каковые вы, мсье Торвен, изволили изложить в начале текущей нашей беседы…
Чернильница как почуяла – тайком отползла к краю стола. Никто не мешал: всю «текущую беседу» ей, как и гусиному перу, довелось продремать. Лист бумаги остался чистым.
Зануда убрал руку – от соблазна подальше. Глянул в оловянные, словно пуговицы на мундире, инспекторовы глазки:
– Протокол составлять будем?
Пуговицы заблестели, засветились хитрым огоньком:
– Нет, мсье иностранец. Не будем.
Беда приходит не одна, а с детками. Детка-инспектор, впрочем, не спешил. За ним посылали дважды: сначала – Торвен, после – директор лечебницы. Наконец слуга закона соизволил явиться, дабы выслушать назойливого датчанина. Выслушал – и, кажется, уже готов распрощаться.
– Мсье Торвен! Если свести воедино ваши показания, то мы изволим видеть ясную и очевидную картину. Булонский лес, окрестности вышепоименованного аббатства, четверо неизвестных вам господ, сабли, пистолеты… Вывод?
Торвен пожал плечами.
– Вы стали свидетелем дуэли. Да-да, сударь, обычной, разрешенной законом дуэли! Для вас, гостей Парижа, это не столь привычно. Зато в нашей свободной Франции подданные его величества Луи-Филиппа широко пользуются предоставленным им правом для защиты собственной чести…
Глаза-пуговицы потускнели. Красный лик закона подернулся сумрачной, отрешенной дымкой.
– А посему жалобу я могу принять лишь от одного из дуэлянтов, либо от их родственников, установленных в надлежащем порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21