Попробуй
съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она
могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных
котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально
глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит,
остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда
умру и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне
не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна
сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила
Джонси.
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я
не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси,
бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне
хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже
и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я
хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку.
Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их
студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у
Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В
искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но
даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок,
реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что,
позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не
по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в
остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой
сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально
приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его
полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на
мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того,
как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет
ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно
слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого,
что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю
позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать
голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей
приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер
Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки
думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка.
- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не
хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу
позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке,
как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да,
да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до
самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они
подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом
переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со
снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе
золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что
Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой
шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не
унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща -
последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям
желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах
над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно
упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке.
- Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный,
далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия
завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались
все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща
держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с
наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно
стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая
разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
1 2 3