Эдгар слушал внимательно, склонив голову набок.
Ариадна взяла Януша за руку. Когда оркестр умолк, оказалось, что она что-то говорит, но Януш не мог ее расслышать из-за аплодисментов. Он склонился к ней. Ариадна читала на память последнюю строфу романса Чайковского на слова К. Р.а
«Вы позабыли, что шипы Остались мне»,— сказал Христос. И из шипов они сплели Венец терновый для него, И капли крови вместо роз Чело украсили его...
— Вы забыли, что для меня остались тернии...— повторила она по-французски.— Для Христа остались тернии... Понимаешь? А мы срываем розы...
— Хорошенькие розы! — сказал Януш, но Ариадна не слушала его.
Януш прикрыл глаза, и на миг, на краткий миг перед ним возникло лицо Зоей. Такое, каким он видел его тогда, после смерти. Это было страшно. Он еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, и быстро открыл глаза. Зал грохотал аплодисментами. Появился Рубинштейн.
Уродливый, на редкость уродливый, но какой-то фантастически обаятельный. Какой-то невероятно близкий и в то же время как будто Зевс на облаке. Удивительно своеобразный.
Эдгар нагнулся к Янушу.
— А ведь он похож на Шопена.
— Чем?
— Не знаю, какая-то аура исходит.
Раздались сильные и решительные аккорды. Быстрые пальцы Рубинштейна извлекали из рояля только ему одному присущий звук, округлый, сильный, подобный перестуку медных шариков. Необычайное чувство меры обоих артистов помогло им исполнить первую часть концерта Рахманинова на самой грани банальной цыганщины. Такт и музыкальность спасли старого комедианта.
Потом началась вторая часть, мудро развивающаяся из разложенных аккордов Баха, Бетховена и Шопена. И эта божественная, сладкая, даже слишком сладкая мелодия с задумчивым повтором в конце. Рубинштейн играл как бог, Ариадна открыто плакала.
— Какая артистичность! — произнес Януш, когда все кончилось.
Ариадна осталась в ложе, а мужчины вышли покурить. Они понимали, что в комнате им надо поговорить о важных вещах, и притом быстро, так как антракт короткий, и все же некоторое время не могли вымолвить ни слова.
— Подумать только: из такой пустяковины сделал такой шедевр! — вздохнул Эдгар, думая, видимо, о себе.
— Ну, что ты мне хотел сказать? — спросил Януш. Эдгар достал из жилета оранжевый листок.
— Телеграмма от Гани.
— Покажи,— заинтересовался Януш.
— «Перевела тысячу телеграфом Banco Italia Рим привет Ганя»,— прочитал Эдгар.
— И подписалась — Ганя,— улыбнулся Януш.
— Сладостное имя Ганя, как говорит Налковская. Ну и что теперь?
— Тысяча долларов — это очень большая сумма. Щедрость у Гани и польская и американская сразу. Это хорошо.
— Но даже и самая большая сумма когда-то кончается. Тысячи долларов Ариадне хватит ненадолго. А что потом? Как ты все-таки с нею думаешь поступить? Возьмешь в Варшаву?
— С ума сошел! Что ей там делать?
— А как она, собственно, здесь очутилась?
— Она вот уже десять лет у этих базилианок...
— Почему не в Париже?
— Видимо, там настоятельница не очень-то верила, что сможет ее удержать.
— А ей это было так важно?
— Ты знаешь, мне кажется, что им действительно важно спасение душ всех этих...
— А почему она не постриглась?
— Не знаю.
— Столько лет послушницей...
— Всем послушная послушница,— усмехнулся Януш.
— Ты циник.
— Знаю. Просто глупый каламбур. Но я действительно в отчаянии. Ведь она же из-за меня покинула этот монастырь...
— А что ты ей сказал?
— Ничего. Право же, ничего.
— Ты сказал ей, что любишь ее?
— Что ты выдумываешь! Просто мое появление пробудило в ней волю к жизни. Вот она и бросила все.
— Так что же, отошлешь ее сейчас в Париж?
— Никому она там не нужна.
— Как-нибудь устроится.
— Ты представляешь себе Париж для такой вот, которая возвращается... Нет более жестокого города.
— Ну и что же?
— Если бы не этот проклятый гитлеризм! Года два-три назад Берлин был бы для нее то, что надо. А теперь об этом не может быть и речи.
— Так как же?
— Дадим ей эту тысячу долларов, и пусть делает что хочет.
— А что мы скажем ей? Откуда эти доллары?
— Что-нибудь придумаем. Только пусть уезжает.
Эдгар потушил сигарету в высокой пепельнице. Похоже было, что он боится взглянуть на Януша и сознательно отводит взгляд. И все же не выдержал, взглянул на приятеля и сказал;
— Януш, ты подумай...
Но тут раздался звонок, надо было возвращаться в зал.
Они сразу же вошли в этот причудливый, сталактитовый мир «Поэмы экстаза», наполненный теплым туманом. Их оплели лианы мотивов, вьющиеся между холодных колонн и огней. Теснилась зеленая листва оркестровых красок, и животное дыхание, и одышка труб. Вся эта прозрачная и зеленая, как морская вода, волна вознеслась раз-другой, чтобы рассыпаться пеной причудливых звуков, чтобы наконец достигнуть самого предела — какого-то неопределенного многоголосого крика, в котором стерлась окраска всех инструментов.
Когда поэма окончилась, Эдгар повернулся к своим спутникам.
— А все-таки это отлично сделано.
Но слова замерли у него на губах. Поза Ариадны была полна напряжения, и глаза выражали ужас, а вместе с тем какое-то возвращение на землю.
«Так, наверное, выглядит пилот, который идет на посадку, побывав на высоте двадцати тысяч метров»,— подумал Эдгар.
— Искусство все-таки должно иметь свои границы,— сказала, не двигаясь с места, Ариадна,— чтобы оно не переставало быть искусством.
Люди вокруг хлопали, выходили, Ариадна с Янушем так и стояли столбами. Когда наконец они направились к выходу, Эдгар тихо спросил Януша:
— Когда мы скажем ей о деньгах?
— Погоди. Я скажу ей завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203