— Написал оперу, одноактную, вроде «Электры» Штрауса. О царе Давиде.
— О царе Давиде? Что за странные темы приходят людям в голову!
— Видите ли,— сказал Януш,— это совершенно то же самое, что рисовать кувшины и яблоки. Все это не имеет большого смысла, если не сделано первоклассно.
— Вот почему я и пишу всегда портреты,— поспешно возразил Виктор.— Ведь портрет, даже если он написан недостаточно мастерски, все равно сохраняет свое значение как человеческий документ.
Януш не имел понятия о том, что Гданский рисует. Только теперь он сообразил, чем вызван интерес Виктора к польским художникам. И ему стало ясно происхождение весьма неудачного портрета полуобнаженного юноши, висевшего в гостиной рядом с великолепным распятием из слоновой кости тосканской работы.
— Разумеется, но Ади (это был тот художник, мать которого
носила громкое имя) как раз рисует яблоки и кувшины и делает
это превосходно,— с некоторым вызовом произнесла Ариадна.
Януш не различал ее слов, разговор этих двух людей нагонял скуку и был ему чужд; но он слушал ее голос — и только в нем находил что-то от прежней Ариадны.
Ариадна метнула на Януша недовольный взгляд, но в глубине ее глаз Мышинский уловил что-то вроде беспокойства. С минуту все трое молчали.
— А все-таки мне кажется, что Генрик самый способный из этих молодых художников,— сказал Виктор только для того, чтобы прервать паузу, которая слишком уж затянулась.
— Не потому ли, что лучше всех имитирует импрессионистов? — спросила Ариадна.— Импрессионисты, пересаженные с французской почвы, теряют право на существование, гибнут, как рыба, вытащенная из воды. Перенесение импрессионизма в Польшу — нелепость.
Виктора это высказывание явно раздосадовало. Дружба, которой он дарил молодых художников, обязывала его не только разделять их теоретические взгляды, но и защищать их. Гданский начал было пламенную речь, но тут лакей принес десерт.
— Взгляни,— сказал Виктор Ариадне,— моя кухарка называет это блюдо «tutti frutti a la polonaise» а я ничего подобного в Польше никогда не ел.
— Что это такое? — недоверчиво спросила Ариадна, перед носом которой маячило блюдо с высокой, слегка курившейся бабкой, Ей не хотелось первой бросаться в атаку.
— Бери, бери скорее, а то осядет,— сказал Виктор.
Лакей, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, с
презрительной миной внимательно наблюдал, как Ариадна погрузила вилку и ложку в бока бабки. Словно кровь и внутренности из бока раненого оленя, хлынули мороженое, крем и разноцветные кусочки фруктов.
— Это просто феноменально! — воскликнула Ариадна, торопливо наполняя тарелку этой сложной смесью. Тут же рядом с ней очутился серебряный соусник, который лакей держал в другой руке.
— А это что? — спросила Ариадна.
— Персиковый соус,— пояснил Гданский,— якобы обязательная приправа к этому блюду. Пожалуйста... Отведай!
Виктор взял десерт последним, зачерпнул не более ложки бабки «a la polonaise» и теперь нехотя ковырял вилкой в тарелке; он не любил сладкого.
— Возвращаясь к Раисе и Жаку,— сказал Гданский,— я думаю, что они ошибаются. Они не знают тебя так, как я... Известно ли вам,—обратился он к Янушу,— что Ариадна намеревается уйти в монастырь?
— Я уже слыхал об этом,— сказал Януш,— но не хотел верить.
В голосе Мышинского прозвучал такой холод, что Ариадна подняла глаза и пристально на него посмотрела. Ему показалось, что она только сейчас узнала в нем того прежнего Януша, каким он был девять лет назад.
— Ибо мне думается,— продолжал Виктор,— что можно все-таки сочетать жизнь праведника с трудами на поприще искусства. Я не понимаю этого скоропалительного бегства в монастырь.
Жизнь во Христе может сочетаться с мирскими занятиями, сам
Маритен не раз это повторял.
Только теперь Януш понял, что Жак и Раисе, столь фамильярно упоминавшиеся, были супруги Маритен и что его собеседники, возможно, с умыслом подчеркивали свои близкие отношения со столь выдающимися католическими деятелями, а он этого не оценил.
— Я, например,— без умолку разглагольствовал Виктор,— всегда выезжаю летом на два-три месяца в Лурд. Ухаживаю за больными, которых попросту некому носить к гроту, ведь их там сонмище. Надеюсь, что моя работа в Лурде, а она довольно тяжелая, полностью искупает мою мирскую жизнь и является достаточной компенсацией за грехи...
— За все ли? — спросила вдруг Ариадна с двусмысленной улыбкой.
— Ты злая! — воскликнул пискливым голосом Гданский и
рассмеялся.
В эту минуту лакей принес во второй раз остывшую теперь бабку. Ариадна снова положила себе солидную порцию. Януш тоже.
— Ты меня абсолютно не понимаешь,— возразила она Виктору, продолжая есть и от удовольствия облизывая губы.— Мирское несовместимо с жизнью во Христе. Либо одно, либо другое. Я уже давно об этом думала...
— Может, еще в Одессе? — спросил Януш.
— Представь себе, даже в Одессе. Правда, там я думала о православном монастыре, который, возможно, поэтичнее католического...
— «Стоны, звоны, перезвоны...» — начал декламировать Януш стихотворение Городецкого.
— Как ты все помнишь! — произнесла с оттенком недовольства Ариадна.
— Ты даже не представляешь, как я все помню,— вдруг серьезно сказал Януш, по тут же вернулся к прежней теме: — Значит, ты полагаешь, что монастырь чем-то поэтичен?
— Патер Бремон,— сказал Виктор,— считает, что поэзия и религия едины. Знаешь ли ты...
— Патер Бремон ошибается,— перебил его Януш,— монастырь не поэтичен, во всяком случае, не так, как вы это себе представляете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213