Я снова кладу жернова на пол, снова меряю, снова режу. Уже и ножки совсем коротенькими стали, а я все режу. Не знаю, сколько бы еще резал, если бы не тетка.
— Докуда ты, неумейка, резать будешь? — улыбнулась она.— Это же не ножки твои виноваты, а пол. Видишь, как половицы неровно лежат, а ты режешь...
Так и остались потом мои жернова на коротеньких ножках. А чтобы о.ни стояли устойчиво, каждый раз приходилось искать для них ровное место, передвигая по половицам или подкладывая под них какую-нибудь щепку.
Поужинав, вышел во двор. Чугунок, который и правда лежал возле крыльца, я разбил камнем на маленькие кусочки — как раз на такие, какие можно будет загнать в дерево.
Вернулся в хату и снял верхняк-бегун. Ну конечно же, как такие жернова будут молоть, когда во многих местах осколки чугуна, забитые в кругляк раньше, повыпадали, и там, где они сидели, щербато темнели теперь одни только щели-вмятины.
Тетка мыла посуду. Валя помогала мне — она подавала кусочки чугуна, а я молотком загонял их в дерево. Чугун слабо поддавался ударам — в дуб плохо входят даже гвозди.
Когда мы остались без родителей, когда маму и тату забрали в гестапо и там, как партизан, замучили, когда со дня на день сябрынцы ждали, что, как партизанскую семью, заберут скоро и детей, тетка перевела нас к себе в хату. Она все плакала по своему брату Сымону, моему отцу, по золовке Ганусе, моей маме...
А немного раньше, когда через две недели после того, как забрали отца, гестаповцы с чужими полицаями (свои не пошли брать знакомых) приехали за мамой, тетка как раз была у нас.
— Собирайся! — сразу же приказали они ей.
— А что мне собираться? Берите и так. Я уже собралась,— спокойно ответила тетка и, поцеловав нас с Валей, пошла из хаты.
Но на улице, когда женщины начали спрашивать: «Куда это тебя, Лёкса, забирают?» — полицаи вдруг остановились:
— Постой, постой... А кто ты Сымону будешь?
— Сестра.
— Нет, тогда ты нам не нужна. Нам жену его надо.
И пошли искать маму. Когда они забрали маму и когда
она не вернулась ни через неделю, ни через месяц, я плакал и говорил тете:
— Почему ты не пошла с ними вместо мамы?
— Так они же меня не взяли, дитятко ты мое милое,— отвечала тетка, совсем не обижаясь на такое страшное требование: она сама, не имея никого из родни, кроме моего отца, согласна была пойти в гестапо, лишь бы наша мама осталась с нами.
Тетка рассказывала как-то Павлине Романовне:
— Ясь очень хотел, чтоб я вместо его мамы с полицаями пошла. Но что же я сделаю, если они говорят: «Нам не сестра, нам Сымонова жена нужна». А детям ведь, понятно лучше было бы с матерью, чем со мною. Вот потому я и плачу. Бывает, как выйду из хаты, как пойду с плачем туда, к лесу. Иду и плачу, иду и слезами заливаюсь — света божьего не вижу. Иду, голошу, покуда в елку какую-нибудь лбом не ткнусь. Тогда только и опомнюсь. Как-то школьники, леньковские дети — видать, в школу бежали — испугались и спрашивают: «Чего это тетка плачет?» А один хлопчик, слышу, им за меня и отвечает: «А я знаю почему — у этой тетки немцы всю семью расстреляли...»
Та встреча со школьниками была, очевидно, давно. Теперь мою тетку знают все дети нашей школы. Павлина Романовна, сама недавняя партизанка, очень старалась помочь нам, партизанской семье,— она, кроме того что меня устроила почтальоном, Валю зачислила техничкой в школу. И поэтому, когда сестра была на занятиях, на уроки и с уроков звонила тетка. Она, будто испугавшись чего, торопливо выскакивала из учительской и, высоко над головой размахивая звонком, подбегала почти к каждому классу — занимались тогда в разных помещениях,— долго и настойчиво звонила. Тетка не научилась определять время по часам, которые спокойно тикали в учительской, звонила только по солнцу. И никогда не ошибалась. Учителя даже удивлялись этой точности. Завуч однажды рассказывал:
— Один раз думаю, ага, наконец я поймал твою тетку,— на пять минут, слышишь, раньше позвонила с урока. Пришел в учительскую, проверил свои часы: нет, тетка не ошиблась, а это мои часы, слышишь, отстали — ровно на пять минут...
Я уже забивал в верхняк последние кусочки чугуна, как дверь тихо, как-то очень уж осторожно открылась, и в хату, будто стесняясь, вошла тетка Евка. Она закрыла дверь, тихо сказала: «Добрый вечер вам» — и остановилась у порога, не проходя дальше.
— Проходи, Евка, чего ты стоишь? — пригласила ее тетка.
— Нет, Лёкса, я и здесь постою. Я ненадолго. Сейчас вот и пойду. Это же мне Холоденок силком положил в карман два яблока, так я и думаю: дай-ка я их Ясю занесу. Своего бы чего принесла, но у меня в огороде ни сливки той, ни яблочка.
Она подошла ко мне, положила на верхняк спелые антоновки и, глядя себе под ноги, еще тише, чем «добрый вечер», сказала:
— Ты уже прости меня, сынок. Обидела я тебя, дурная. Накинулась неведомо за что. Хоть дитя это ни в чем не виновато.
И тетка Евка, ласково погладив меня по голове, повернулась к моей тетке.
— Это же, Лёкса... это же... это же...— начала она, но не смогла договорить, заплакала и уже сквозь слезы продолжала: — Это же, Лёкса, сегодня вон Цыца женится... А он же с моим Юрочкой одногодок был. И еще же я знала, что сынок мой Люську раевщинскую, молодую сегодняшнюю, любил. Бывало, вижу, он в зеркальце какое-то маленькое- маленькое глядится. Я и спрашиваю: «Куда ты, сынок, собираешься?» — «Пойду, говорит, в Раевщину, к Федьке схожу...» А я уже, Лёкса, знаю, к какому он Федьке пойдет.
Евка села рядом с теткой на лавку, и они начали вспоминать свою довоенную жизнь.
Я поднял верхняк на жернова и долго за ручку двигал его по лежаку, пока штырь наконец не попал на место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50