Но при дедушке Байсахат что-то притих. «Конечно, я зря посчитал Байсахата волком,— подумал мальчик.— Он тоже шакал, только более зубастый, чем другие. При дедушке хвост свой поджал, как другие бандиты перед ним самим...» Мальчик понимал: если Байсахат не добьется своего, то рано или поздно он выберет удобный момент и ужалит того, кому теперь достанется эта девушка. Но это не пугало Довлета, он тоже готов был на что угодно, чтобы спасти ее...
— Предводитель,— заговорил Гулназар-Ножовка,— разве был плох в нашем деле Байсахат?
— Твоя правда,— ответил Аташир-эфе.— В мечети почет совершившим хадж, а в банде — таким, как Байсахат.
— Да, предводитель! Ведь это наш Байсахат разведал подступы к их селению. Ведь это он поразил их предводителя. Он устрашил сопротивлявшихся...
— Да, он много пролил крови. Чего же он хочет за это?
— Наш Байсахат мог бы попросить для себя и два пая за это. Но он, наоборот, вовсе отказывается от своего пая, а просит себе только одну рабыню. Орлы и соколы,— указал Гулназар-Ножовка на присутствующих аламанщиков,— слышали его просьбу, они согласны...
— Это правда? — обвел взглядом Аташир-эфе сидевших в юрте аламанщиков.
— Правда... Слышали его просьбу... Чего там, мы согласны... — послышались голоса.
«Все! Сейчас ее отдадут этому зверю,— подумал Довлет с отчаяньем.— Что делать? Что же делать, чтобы ее спасти?..»
— Ну, если никто не возражает...— начал Аташир-эфе, но его перебили.
— Я возражаю! — вскричал Довлет, выскакивая из своего укрытия за кошмой у двери.— Не отдавай ему эту девушку, деда. Не отдавай!..
Аламанщики, возмущенные появлением Довлета, зашумели, послышались злобные выкрики:
— Паршивец!.. Как он тут оказался?.. Где это видано, чтобы мальчишки являлись на совет?..
— Мальчишка — будущий мужчина,— сказал Аташир-эфе.— Он волен являться, куда ему вздумается. Чего ты хочешь, Дове?
— Я хочу, деда, чтоб ты не отдавал Байсахату девушку! Чтобы ты пожалел ее...
При словах о жалости аламанщики как-то криво заулыбались, все, даже Байсахат и Аташир-эфе.
— Вон как, значит, ты возражаешь против того, чтобы мы отдали рабыню Байсахату? — спросил дед внука с насмешкой.— Значит, и правда, в тебе уже просыпается мужчина, аз ты, мой внук, уже стал интересоваться девушками... Теперь собравшиеся в юрте бандиты залились откровенным хохотом. Но мальчика не страшил и не ранил их смех, он стоял посреди юрты, гневно глядя на Байсахата.
— Ты участвовал в набеге, мой Дове? — вдруг сурово спросил его дед.
— Нет. И никогда не буду участвовать,— гордо ответил внук.— Я не хочу, чтобы люди попадали в неволю...
— А раз ты не участвовал, то и возражения твои тут ничего не стоят,— пренебрежительно сказал Аташир-эфе и отвернулся от мальчика.— Там стерегут наших пленников другие люди,— сказал он аламанщикам.— Пойдем, спросим их. Если они согласны что-то отдать без жребия, так и будет...
Довлет вновь шел к проклятому оврагу, плелся он позади толпы аламанщиков, отстав шагов на десять. В какой-то миг мальчик надеялся на голос своего старшего брата, но Гочмурат промолчал на совете аламанщиков. И теперь уже ничто не могло спасти девушку от лап Байсахата...
С появлением большой группы разбойников пленники, а особенно пленницы заметно встревожились. Последние стали плакать и проклинать сотворивших над ними насилие еще громче.
Пока предводитель расспрашивал бандитов, остававшихся стеречь пленных, согласны ли они уступить одну из рабынь Байсахату без жребия, к немного отставшему от основной группы аламанщиков Гочмурату приблизилась высокая женщина с пышными седоватыми волосами.
— Сын бега, а сын бега, Дильбер-ханум всю жизнь желает быть твоей служанкой. Ты один в состоянии ее спасти от позарившегося на нее изверга. Пожалей ее...
«Вот оно, то слово, которое принесло неудачу мне и которое не принесет успеха этой достойной женщине,— осенила Довлета вдруг догадка.— Нельзя было ей произносить слово «пожалей». Мальчик вспомнил теперь, как часто твердил им дед, что жалость — признак слабости. Он-то, Довлет, не согласен с дедушкой. Но Гочмурат, тот всегда запоминает слова деда лучше, чем изречения корана в мечети... Вон как оттопырил он губу, услыхав, что его просят проявить жалость, передернул плечами и пошел прочь.
— Сын бега! Пойми ты, что Дюльбер оторвали от родителей, разлучили с ее родиной и подругами. Стань бальзамом для ее израненной души, и она отблагодарит тебя всем пылом своего нежного сердца...
Но слова доброй женщины, летевшие вслед удалявшему Гочмурату, падали, словно семена риса в песок пустыни, где не суждено им дать всходы...
«Нет, чурбан ты несчастный, я тебя лучше знаю, чем эта бедная женщина,— подумал Довлет.— Я найду те слова, которые заставят тебя вздрогнуть...» Еще он, догоняя брата, подумал, что положение самой этой бедной женщины весьма плачевно, сама она оказалась рабыней и еще неизвестно, кому достанется по жребию, но доброе сердце заставляет ее заботиться не о своей судьбе, а об участи девушки Дильбер, которая неволей доведена до отчаянья. Нет, сто раз не прав его дедушка, утверждающий, что жалость — признак слабости. Какую силу надо иметь для того, чтобы в таком положении жалеть не себя, а другого! Эта женщина как-то умудрилась разведать, что их отец носит титул бега, пыталась пробудить в Гочмурате гордость, назвав его сыном бега. Не знала она, что его старший брат вовсе не кичлив...
— Подожди, Гочмурат,— остановил за руку Довлет своего брата.
— Чего тебе, Дове? Или у меня вздумал выпросить для себя рабыню?
— Для тебя... Ты ведь дрался с Байсахатом и Гулназаром-Ножовкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133