И сейчас ей нужно было заполнить эту пустоту.
— Я считаю, что все это можно совместить, — сказал Кохияма. — В зависимости от обстоятельств можно быть либо тем, либо другим, либо третьим. По-моему, это самое замечательное.
— Нет, — возразила Эмма. — Это мужская логика. Рассуждения эгоиста. А я говорю о другом. Я за нерассуждаюшую любовь, за непосредственность чувств.
— Вам, кажется, очень нравятся такие сочетания: "подлинная свобода", "нерассуждающая любовь"?
— Да, — Ответила Эмма. — И это, наверное, потому, что где-то в глубине души я все-таки верю в бога...
Кончин среднюю шкоду, Эмма поступила в миссионерский католический колледж. Самым тяжелым временем были для нес годы ученья в начальной школе. Но и в колледже она не нашла ни "подлинной свободы", ни "нерассуждающей любви". Здесь ей тоже то и дело напоминали о том, что она мешена.
Со дня рождения Эмма была обречена на жизнь, полную противоречий, и только потому могла, наверное, жить, что принимала эту жизнь без всякого протеста. Они обошли вокруг пруда. Летний театр был пуст. Оркестр не игран, но в этот вечер ей не нужна была его игра, музыка звучала сейчас в ней самой.
Они подошли к турникам. Ухватившись обеими руками за перекладину, Эмма легко подтянулась и уселась на ней. Ее красное пальто па мгновение распласталось в воздухе, как распустившийся цветок, мелькнули стройные ноги.
Кохияма подтянулся на соседнем турнике, который был чуть повыше. Со времени колледжа он уже лет десять не подходил к турнику и взобраться на него с первого раза не смог.
Взглянув друг на друга, они рассмеялись.
— А у вас сальные руки! — сказал Кохияма. — Я не ожидал.
— Странно для женщины, да? Я ведь всегда была озорной девчонкой. Это мне помогало жить.
Глядя, как она, ловко усевшись на турнике, смотрит с высоты вниз, Кохияма подумал: "Возможно, она именно это и считает подлинной свободой?"
Но Эмма вдруг сказала:
— Там, за темной рощей, мой дом. Я как бы издали разглядываю свое прошлое. И если это видение издалека — свобода, то это печально.
— А ведь подлинная свобода, вероятно, и состоит в том, чтобы распрощаться со своим прошлым, уйти опуда, где твоим уделом были печаль и безнадежность, — сказал Кохияма.
Он почувствовал, что пряжка больно впилась в живот, и спрыгнул на землю. Для него, тоже подумал он, печальным местом заточения стал этот дом, который Эмма сейчас рассматривала со своей перекладины.
— Мне нужно позвонить по телефону, — сказал он.
—Позвонить? —удивленно переспросила Эмма и тоже спрыгнула вниз. — Да. Я быстро.
— Хорошо, — согласилась Эмма.
Поблизости телефонной будки не было. Нужно было подняться по склону вверх и по переулку дойти до Киссёдэра. Выло рискованно появляться сейчас на улице. Его пугала не встреча с кем-либо из знакомых, он боялся, что, попав в мирную, оживленную толпу, он поддастся неодолимому желанию убежать из изолятора.
Дезертирство означало бы для него поражение. Нет, он должен остаться в изоляторе до конца и сделать все возможное, чтобы разобраться в этой загадочной истории с чумой. В противном случае он не только как журналист, но и просто как человек вынужден был бы признать свою полную несостоятельность. Чтобы испытать самого себя, он во что бы то ни стало должен выдержать срок карантина. Эмма — ваг н ком было его единственное спасение.
Когда они прошли переулок, перед ними открылась перспектива оживленной городской улицы. Чуть ли не на каждом шагу здесь были убогие магазинчики, овощные лавки, китайские харчевни. Но улица показалась им удивительно яркой и оживленной.
Торопливо шагали люди, из питейных заведений, распевая песни, уже выходили подвыпившие посетители. Еще неделю назад и Кохияма мог бы быть среди них. А сейчас он шел, Опустив голову, как бы избегая людских взглядов. Разумеется, никто не смог бы определить, кто он и откуда, но он весь сжался, будто его угнетал какой-то безотчетный стыд. В парке, где их окружала природа, у него не было такого ощущения, а сейчас, на людях, оно появилось.
Наконец рядом с небольшим баром они увидели телефон. Кохияма хотел было взяться за трубку, но при мысли о том, чго он может бьггь болен, остановился. Ему не раз приходилось писать о том, как много бациллоносителей дизентерии, тифа и даже холеры постоянно бродит по городу и насколько это затрудняет борьбу с распространением опасных болезней. Как же мог он, человек, который предостерегал ог опасности других, сам теперь сеять смерть!
Но потом он подумал, что его опасения, пожалуй, напрасны. Легочная форма чумы передается по воздуху при контакте с больным, а бубонная и кожная — через блох. Других путей распространения инфекции не существует. И если он и в самом деле бациллоноситель чумы, то сейчас, пока не кончится инкубационный период, он никого заразить не может.
К тому же перед уходом из дому они с Эммой приняли все меры предосторожности. В этот вечер он надел свой костюм, тщательно продезинфицированный еще в первый день его пребывания в "загородной вилле".
В общем, из дому они вышли облитые карболкой, что называется, с головы до пят.
— Ну и несет же от нас! — морщась, время от времени говорила Эмма. И действительно, запах был довольно сильный и, пожалуй, мог даже привлечь внимание прохожих.
И все же Кохияма не в силах был отделаться от жучкой картины, которую ему рисовало воображение: чумные бациллы садятся на телефонную трубку, затем переходят на каждого, кто берется за нее, бурно размножаются, распространяются дальше и одну за другой уносят человеческие жизни.
Наконец он все-таки решился и набрал номер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54