холодная, мрачная и сырая каморка; мучения после родов, одиночество... Все это Вань Цюнь воспринимала как расплату за свою наивность, за слишком легкомысленное отношение к жизни. Она ни о чем теперь не мечтала, хотела лишь одного — чтобы жизнь ее прошла как можно скорее, чтобы все, что приносит ей сейчас страдания, как можно скорее отошло в воспоминание.
Когда в холодных, угрюмых каморках сырой древесный уголь все же разгорался и начинал с треском разбрасывать искры, люди радовались, как в новогодний праздник. Они придвигались к печуркам из красной глины, пили водку для согрева, шутили и смеялись. Как раз в такой час дверь в убогую комнатушку давно всеми забытой Вань Цюнь вдруг распахнулась. С мешками угля за плечами вошли Фан Вэньсюань и Хэ Цзябинь. С обоих ручьем текло, как будто они только выбрались из воды: и то верно — целый день мокли на горных тропах! Никому бы и в голову не пришло, что один из них был в недавнем прошлом начальником управления, а другой — студентом- отличником одного из самых престижных вузов страны. Теперь это были два продрогших, голодных и изнуренных человека, движимых сочувствием к одинокой, беспомощной женщине. Поредевшие, тронутые сединой волосы Фан Вэньсюаня слиплись в мокрые пряди, залысины на висках обнажились. Полные губы посинели от холода, в морщинах на лбу и у глаз блестели капельки пота и дождя. Правый сапог порван, на теле — лишь тонкая, насквозь промокшая голубая хлопчатобумажная куртка. И весь он как будто воплощал собой крайнюю степень отчаяния и безысходности.
Вань Цюнь почему-то вспомнились рождественские ночи с Санта-Клаусом, балы-маскарады, каждый Новый год проходившие в институте, и праздник Восьмого марта, когда утром за окнами общежития девушки находили подвешенные парнями подарки. Подарков этих ждали, их дарили для радости и веселья, а сегодняшние мешки
с углем — не просто сюрприз, они нужны, чтобы выжить. Это как дерзкий ответ верных друзей на удары жестокой, беспощадной судьбы. И сразу словно не бывало ни этой школы, ни самоубийства мужа, ни ярлыка «семья контрреволюционера», ни дождя, ни скользких крутых троп в горах... На миг показалось, будто все они в Пекине и Фан Вэньсюань, навестив каких-то своих знакомых, посудачив о том о сем, встретил, выйдя из гостей, Вань Цюнь и между прочим поинтересовался, есть ли у нее жаровня. «Да, так где жаровня?»
Хэ Цзябинь пошарил под кроватью и среди разного хлама нашел жаровню.
Фан Вэньсюань вновь спросил: «А дрова на растопку найдутся?»
Хэ Цзябинь снова пошарил под кроватью: «Нет».
Фан Вэньсюань выскочил за порог и тут же вернулся с еловой чуркой и топором. Хэ Цзябинь наколол щепы и разжег огонь.
Фан обвел взглядом черный от копоти потолок, лужу натекшей под дверь дождевой воды, пустое ведро в углу, немытые миски и палочки для еды, пустые бутылки на ящике... В одной из бутылок было немного соли.
Чего удивляться этой нищете? Ведь они живут в бедной, глухой деревне, в долине среди гор, где и водопровода-то нет; сейчас сезон затяжных дождей, а Вань Цюнь ничего не заработала. И все-таки совесть его кричала: это бесчеловечно! Он упрекал себя за то, что пусть в малом, но пошел на сделку с совестью. Почему он по примеру Хэ Цзябиня не пришел к Вань Цюнь сразу же, как она потеряла мужа, когда ей больше всего была нужна помощь? Боялся. Да, боялся опять лишиться только что обретенной свободы. Но трус не может быть свободным. Он сам обесценивает слово «свобода», которое когда-то писалось на алых боевых знаменах!
Уходя от Вань Цюнь, он сказал: «Если надо что, обращайтесь. Просить о помощи не стыдно — это ваше право, право каждого человека. Наконец, святой долг перед будущим».
Ох, как хорошо у жаровни! Огонь осветил и согрел промерзшую каморку, все вещи вокруг словно выступили из ледяного небытия и мрака. Хэ Цзябинь сходил за водой, вымыл миски, убрал бутылки. Стараясь поменьше шуметь, он время от времени поглядывал на сидевшую в оцепенении Вань Цюнь. Положил в алюминиевую кастрюльку рис, который ему выдали сухим пайком, налил воды, бросил соли, поставил кастрюльку на жаровню. Едва вода закипела, добавил горсть трав. Потом достал баночку со свиным салом, пояснил: «Это Фану на общественной кухне дали!»
Только теперь до Вань Цюнь дошло, что она еще пальцем не шевельнула, предоставив хлопотать гостям. И даже «спасибо» не сказала! Ну, с Цзябинем можно без церемоний, а вот с Фан Вэньсюанем...
Она приняла из рук Хэ Цзябиня миску с горячим рисом. Когда зачерпнула ложкой, Хэ произнес: «Люблю рис с травами».
Вань Цюнь застыла с ложкой у рта: гости сознательно не бередили ее ран, осторожно обходились с ней. Из ее глаз хлынули слезы. О, как все просто! Как же просто, оказывается!
Вот так в тот мрачный дождливый день было нарушено ее одиночество. С той поры, если на кухне забивали свинью, Вань Цюнь доставались ножки и печень. Снаряжали машину в город — появлялось сухое молоко. Теперь в дверь ее каморки часто стучали: ведь достаточно кому-нибудь сделать первый шаг, а там, глядишь, и другие потянутся.
Хэ Цзябинь заметил, как экономно Вань Цюнь расходует уголь, принесенный Фан Вэньсюанем, как бережно собирает выпавшие угольки, словно каждый из них — живое, слабое существо. Затопив, она молча подсаживалась к печке и боялась хоть на миг отойти от нее — упустить хоть немножко тепла. Сочувствие и забота Фана, определенно, растопили ее душу. Ох ты, горе горькое!
Он не сомневался, что любовь Вань Цюнь не принесет ей счастья. Простая душа! Она была бесконечно далека от круга тех людей, среди которых столько лет прожил Фан Вэньсюань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119