В то самое время, когда он обдумывал текст интервью, одна за другой стали приходить газеты с передовицами, о которых мы уже рассказывали. Первой оказалось достаточно, чтобы вызвать у него гнев. Ведь он считал, что лично ему нанесен материальный ущерб, а когда совершенно некстати пускают в ход такие понятия, как отечество и нация, его собственный образ явно мельчает. В заголовке второй газеты он увидел слово «поздравляем» и тут же разорвал ее в клочья. Несколько успокоившись, он прочел третью передовицу: ему показалось, что на него льют ледяную воду. Дочитав до конца четвертую, он так разволновался, что потерял сознание.
Вечером того дня у постели больного толпилось множество мужчин и женщин — представители всевозможных обществ, пришедшие справиться о здоровье, газетные репортеры и просто почитатели его таланта. Репортеры на ходу делали в блокнотах наброски под названием «У смертного одра», остальные сжимали в ладонях носовые платки, готовясь вытирать слезы,— все были уверены, что пришли навсегда проститься с кумиром. Наиболее чувствительные из молодых поклонниц ощущали неловкость: они боялись, что носового платка им не хватит, а рукава, едва прикрывающие подмышки, слишком коротки, чтобы вытирать глаза,— то ли дело рукава мужских пиджаков.
Писатель обвел глазами сгрудившихся перед его постелью людей. Все обстояло так, как, по его представлению, должно было быть в час перед кончиной.
Жаль только, что голова и все органы тела уже не слушались его приказов: он не мог ни полностью вспомнить, ни отчетливо произнести давно заученную им прощальную речь, обращенную к людям и к миру. Ему удалось выдавить из себя лишь несколько слов: «Мои сочинения... Не нужно полного собрания, потому что...» Но то ли заготовленная речь была слишком длинна, то ли остававшаяся жизнь слишком коротка,— как бы то ни было, договорить до конца ему не удалось. Уши окружавших сначала навострились, как у охотничьих собак, но тут же разочарованно опустились, как у хрюшек.
Когда люди расходились, возникла оживленная дискуссия о том, что могло побудить Писателя отказаться от полного собрания сочинений. Одни считали причиной многочисленность его трудов — сколько ни собирай, все равно будет неполным. Другие полагали, что он таил в себе еще много ненаписанных романов и пьес, а то, что опубликовано, не дает достаточного представления о его одаренности. Спор между этими двумя точками зрения впоследствии стал одним из интереснейших эпизодов истории современной китайской литературы.
На траурной церемонии один критик взволнованно произнес: «Его дух не умрет никогда, его шедевры будут жить вечно, они станут самой драгоценной частью нашего наследия!» А один молодой читатель вздохнул с облегчением: «Но тело его все-таки умерло! Больше он не будет издавать книг, а то я совсем обнищал бы». Этот юноша покупал книги Писателя на собственные деньги, критик же, вне сомнения, получал их от автора бесплатно, с дарственной надписью.
Наш Писатель, к которому вернулась способность воспринимать все происходящее, решил, что смерть не такая уж плохая штука. На душе у него было так легко, будто он сбросил с разгоряченного тела толстую шубу, а терзавшая его болезнь исчезла точно так же, как подевались куда-то прятавшиеся в складках одежды насекомые... Интересно, однако, что будет с ним теперь, после смерти? Было бы правильным, если бы из рая прислали представителя — встретить человека, так много сделавшего для общества и для культуры. Неужели рай — всего лишь выдумка суеверных людей? Но если рая нет, его нужно поскорее построить хотя бы ради него. Впрочем, долго находиться в раю было бы скучно. Разве что это был бы магометанский рай, где можно обладать семьюдесятью двумя красавицами, способными по желанию восстанавливать девственность, где в воздухе летают жареные гуси и утки с аппетитно хрустящей корочкой кожи. Это неплохо: подлетят ко рту, а ты откусывай, хрусти себе на здоровье. Жаль только, что неустанные литературные труды испортили ему желудок, как бы от жареной птицы не стало хуже. Впрочем, может статься, что к утиным шеям уже прикреплены пузырьки с желудочными каплями, средством от изжоги или слабительным.
Да и красоток, пожалуй, многовато... Сколько это нужно времени, чтобы насладиться всеми! Распутник Дон Жуан установил свой великий рекорд — две тысячи пятьсот девяносто четыре любовницы — благодаря беспрестанным стараниям в течение всей своей жизни. Но довелось ему одновременно иметь дело с семьюдесятью двумя женщинами, боюсь, и он запросил бы прощения!.. Допустим, все они не похожи одна на другую. Но ведь мы не всеядны, у каждого свой вкус; какие-то понравятся больше, чем остальные, начнутся сцены ревности, интриги. Что сможет он поделать с семью десятками языкастых, острых, что твой маринованный перец, бабенок — он, в своей семье пасовавший перед двумя сварливыми женщинами? Но ведь говорят, что все семьдесят две гурии созданы по одному образцу — у всех черные кудри, черные глаза, змеиные талии и абсолютно одинаковые черты лица. Быть все время привязанным к одной женщине — скукотища, а если она размножена в десятках копий?.. Писатель перепугался и перестал размышлять на эту тему.
Литераторы пускаются в любовные авантюры по большей части из тщеславия — пусть, мол, окружающие дивятся талантам, способным привлекать противоположный пол. Подобно богачам, покупающим несколько особняков и десяток автомобилей, литераторы заводят любовниц вовсе не из практической потребности, а только для того, чтобы вызвать к себе зависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11