Трусак тоже сиганул за ними, но тут же загряз в трясине и упал. Насилу выкарабкался. А потом пошел к речке обмываться, ворча и протирая тыльной стороной руки свой единственный глаз.
Легкий же с Матвеечкой знай улепетывают. Остановились они, только пробежав без остановки с полкилометра. Но и тут им все еще не верилось, что Трусак оставил их в покое. И чтобы не быть застигнутыми снова врасплох, они легли отдыхать головами в разные стороны: Легкий смотрел на улицу, Матвей — в болото.
Когда Трусак, смыв с себя грязь, прошел домой и скрылся в своей хате, я, боязливо оглядываясь, побрел к ребятам.
Легкий лежал красный, как вареный рак. Он почему-то всегда краснеет, когда с ним случается неприятная оказия, и смущенно улыбается. Улыбался он и сейчас. Матвеечка тоже был красен, но не усмехался,— видимо, ему лише попало.
— Что, успокоился он, этот идол косой? — спрашивает меня Легкий, когда я подошел к ним.
— Успокоился,— говорю я.
— А где он сейчас?
— Пошел домой... А он вас все же здорово порол хворостиной,— говорю я ребятам и смеюсь, вспоминая, как они улепетывали от Трусака.
— Да он меня ни разу и не достал,— уверяет меня Легкий.— Его хворостина только джикала, посвистывала над моей головой, а до меня не доставала.
— А меня он только один разок по пятке царапнул. Так, слегка, я почти и не почувствовал,— говорит Матвеечка.
— А ну-ка, покажи нам пятку свою, по которой он тебя «слегка царапнул»,— говорит Легкий.
Матвеечка показал. Пятка вздулась и посинела.
— Да, ничего себе «слегка»! — покачал головой Легкий.— Недельки две похромаешь.
— Нет, и нисколечко-то я хромать не буду,— уверяет
Матвеечка.
— А вот ужотко увидишь!
— И ты увидишь. Тебя он тоже стеганул.
— Меня-то... нигде, а у тебя вон какая шишка вздулась!
Матвеечка замолчал. В самом деле, что спорить, раз у Легкого нигде следов от Трусаковой хворостины не видать, а он сдуру сам свою пятку нам показал? Теперь уж помалкивай!
— А где остальные ребята? — спрашивает меня Легкий.
— Не знаю. Наверно, дома.
— Иди к ним, возьмите кузовки, и айда по малину! Нечего канителиться, скоро обед, а мы все еще дома. А я пока тут полежу, отдохну, больно умаялся сегодня, никак отдышаться не могу,— наказывает мне Легкий.
Я быстро собрал ребят, мы захватили кузовки и направились к Григорушкину сараю.
— Ну, пошли! — командует Легкий.
— Я, пожалуй, за малиной с вами не пойду,— говорит вдруг Матвеечка.
— Что так? — притворно удивляется Легкий.
— Да так... Что-то не хочется.
— Дело хозяйское, смотри сам. А мы пошли. И мы двинулись к околице.
А Матвеечка поплелся, прихрамывая, к своему двору.
— А здорово Трусак стеганул его — вишь, как хромает,— замечает Легкий.— Я говорил ему, что недельки две теперь похромает, так оно и будет...
— А когда он его стегал? За что? — спрашивают ребята.
— Сегодня. Он с Трусиком дрался,— поясняет им Легкий.
А о себе — ни слова. Ну и я молчок, не выдаю его. Мы вышли за околицу. Сначала наша дорога шла полем. Я еще никогда здесь не ходил. По обе стороны дороги стеной стояла рожь, в ней синели головки васильков и звенели перепелки. Васильки словно высматривают нас, словно хотят узнать, куда мы идем.
«Пить-полоть! Пить-полоть!» — кричат во ржи перепелки. Так и кажется, что они сидят возле самой дороги: мы слышим не только «пить-полоть», а и приглушенное: «Ва!Ва!Ва!Ва!» Думается, зайди мы все кругом, обязательно поймали бы невидимую певунью. Но мы знаем, что по ржи ходить нельзя, и шагаем дальше. И впереди нас, конечно, Легкий. Он уже забыл о том, что недавно удирал от Трусака, идет веселый, смеется и рассказывает смешные истории.
Высоко над нами заливаются серебристо жаворонки, парят ястреба.А у самой дороги ковром стелется подорожник, белеют ромашки.Рожь вся вызрела. Она всегда в одно время с малиной созревает, это я давно знаю.
Мы срываем самые крупные колосья и начинаем вылущивать зернышки. Зерна мягкие, вкусные, но нужно иметь осторожку, чтобы вместе с зерном в рот не попала остина — вопьется в горло, попробуй вынь тогда.
Дорога начала поворачивать все влево и влево и вдруг уперлась в болото, по которому протекала маленькая речушка. Болото все заросло олешником и лозняком, тростником и крапивой. И только там, где был переезд, блестит чистая водяная гладь.
— Тише, ребятки, тише,— шепчет нам Легкий.— На этом переезде, бывает, плавают дикие утки... А щук тут уйма! И есть такие, что страшно смотреть. И ужаки тут водятся. Только они не кусаются, они на вид только страшные...
Мы на цыпочках, затаив дыхание подвигаемся к переезду... Две утки с шумом поднялись вверх, взмыли над болотом и, описав над нами полукруг, опустились невдалеке в заросли тростника.
— Надо было нам еще осторожней подвигаться, тогда бы мы увидели, как они плавают,— говорит Легкий.— Ну ладно, не разговаривайте, сейчас щук будем смотреть...
Для пешеходов возле переезда были положены клади, мы осторожно вступили на них. Клади тоненькие, полусгнившие, того и гляди, бултыхнешься в воду.
— Вон они,— шепчет Легкий.— Смотрите, вон там...
— Кто?
— Щуки...
Сначала мы ничего не могли разобрать.
— Да вон же они! Разини вы этакие... Вон под теми лопухами...
И тут мы увидели... Два щуренка стоят возле лопухов недвижно, словно полосатые стрелы, и смотрят на нас, готовые удрать. Как они красивы!
— Но они совсем небольшие,— шепчу я Легкому.
— Большие где-нибудь в другом месте затаились, их не каждый раз увидишь... Ну, хватит, пошли дальше.
За болотом пошли луга, а за лугами темнеет густой лес. В траве кричат коростели, и кажется — они где-то здесь, совсем рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55