Три дня и три ночи на четырех рыбацких лодках бросали невод по всем плесам и омутам суматошной реки Суйфун. Конные разъезды несколько раз проехали по обоим берегам вплоть до самого устья. Опросили всех рыбаков и многих прибрежных жителей.
— Купался или одетый был? — спросил один старый рыбак. Узнав, что был одет и в сапогах, сказал: — Хоть и не ищите. Раньше как через месяц не всплывет. Сапоги не пустят...
Нашли только недалеко от брода топор Иванушкина. Но это для особого отдела не доказательство. Долго ли закинуть топор в реку...
Уже потом, значительно позднее, перед самой демобилизацией, узнал Петр, какая опасность нависала над его головой. Уполномоченный особого отдела настоятельно требовал отдать Петра под суд трибунала. Долгополенко наотрез отказался выполнить «рекомендации» особиста. Разговор был недолгий, но крутой. Подробности не сохранились в памяти писаря, да и доносились до него только обрывки фраз, но последнее слово осталось за командиром эскадрона. Да это и так понятно: под суд Петра не отдали.
Трое суток истекли. Уполномоченный особого отдела снова прибыл в лагерь и снова принялся за Петра. Снова пригласил в палатку, снова посадил против света, снова пошли те же вопросы и те же ответы. Наконец Петр не вытерпел:
— Про все это вы меня уже спрашивали.
— Совершенно верно, спрашивал. Но ответы ваши не могут нас удовлетворить.
— Больше мне ответить нечего...— угрюмо произнес Петр и, насупясь, потупился.
По-видимому, и допрашивающий понял, что больше из
Петра ничего не выжмешь, и после короткого молчания спросил, но уже как-то по-иному, словно бы тоном не официального, а доверительного разговора:
— Но вину свою вы понимаете?
— Понимаю...— ответил Петр.
— И в чем видите вы свою вину?
Петр поднял голову, посмотрел на особиста, как бы пытаясь уразуметь, в чем истинный смысл вопроса, и ответил бесхитростно:
— У меня на глазах человек погиб, а я не сумел ему помочь...
— Вот это уже лучше,— произнес уполномоченный. Помолчал и продолжил уже иным, более жестким тоном: — Значит, вы понимаете, что по вашей вине армия лишилась бойца. Не находите ли вы, что ваш первый долг, долг вашей совести,— он подчеркнул эти слова,— возместить армии нанесенную ей вами потерю?
Петр действительно не понял его:
— Как возместить?
— Своей верной, преданной службой в армии. Когда вы должны демобилизоваться?
— Этой осенью.
— А вы перед армией в долгу. Спросите свою совесть; если она у вас не молчит, она скажет вам, что вы не имеете права демобилизоваться. Вы должны остаться в армии. Отслужить свою вину...
Уполномоченный особого, отдела говорил медленно и негромко, размеренно произносил слово за словом, отделяя одно от другого заметными промежутками, словно вдалбливал в голову Петру:
— Вина ваша велика, очень велика; чтобы загладить ее, надо служить с особой преданностью, не так, как служили до сих пор...— Тут он строго посмотрел на Петра и добавил: — Мы поможем вам. Но главное зависит от вас. Вы должны проникнуться чувством своей вины и ответственностью за содеянное. Должны не за страх, а за совесть отслужить свою вину... Вы понимаете меня?
— Понимаю...— ответил Петр, совершенно раздавленный доводами особиста, хотя самое существенное из сказанного им он как раз и не понял.
— Вы хотите подумать,— продолжал уполномоченный,— это понятно. Я приеду через неделю узнать ваше решение. И обязан вам напомнить: от того, какое решение вы примете, зависит очень многое для вас лично.
Наверное, уполномоченный хотел припугнуть Петра. Но цели своей не достиг. Напротив, дал понять Петру, что решение, навязываемое ему, вовсе не единственно возможное и тем более вовсе не обязательное.
И все же многое пришлось передумать Петру за эту неделю. Не о том, оставаться ли в армии, стать кадровым военным. К этому Петр не был готов. Жесткая военная дисциплина, необходимость которой он понимал и которую потому неукоснительно поддерживал, не отвечала складу его натуры. Не то чтобы он был любителем и сторонником своеволия и разболтанности — нет, эти качества были ему не свойственны, но он считал, что дисциплина должна быть сознательной, то есть достигаться убеждением, а не принуждением, и, стало быть, любая директива, с какого бы высокого верха она ни шла, может быть испытана на прочность тщательным и всесторонним ее рассмотрением и обсуждением. При этом подразумевалось, что если директива правильная, то самое дотошное ее обсуждение лишь подтвердит ее целесообразность; если же не подтвердит, то есть еще время подправить или вовсе изменить ее,— опять прямая выгода.
Но так рассуждать и поступать соответственно этому можно лишь на гражданке (что так поступать можно, Петр был искренне убежден; мы же отметим, что это его тогдашнее убеждение говорит не только о его искренности, но прежде всего о его еще юношеской наивности).
В армии же приказы не обсуждают, а выполняют. По этой главным образом причине Петр и не мог представить себя в обличье кадрового военного. В одном из писем Даша спросила его: не собирается ли он остаться в армии? (Письмо с таким вопросом пришло после того, как Петр сообщил, что назначен на кадровую должность командира взвода.) Петр категорически отверг такое предположение и заверил, что служить ему теперь всего один и даже неполный год.
А совсем недавно, за какую-нибудь неделю до гибели Иванушкина, Петр написал Даше, что разлука близится к концу, осталось два, от силы три месяца.
Не о том, оставаться или не оставаться в армии, размышлял всю эту неделю Петр. Думал он о том, как, в каких выражениях сообщить о своем решении уполномоченному особого отдела, который, конечно, не обойдет его своим вниманием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130