Карстерс подошел к бару и смешал еще две порции великолепного мартини. Он поставил серебряный шейкер, замер на мгновение, о чем-то размышляя, и улыбнулся:
— Дядя Чарльз потерял свою авторучку. Так, так, так,— произнес он, не обращаясь ни к кому конкретно, и, взяв бокалы, направился к красивой блондинке.
— Пи-Ти, Пи-Ти, что это такое? — спросила она. Коллекционер, обнажив великолепные зубы, одарил ее своей знаменитой улыбкой, которая не раз появлялась на обложке журналов «Лайф», «Эсквайр» и «Пари-матч», и потом обезоруживающе пожал своими изумительными плечами.
— Как было сказано, речь идет о жизни и смерти, дорогая,— ответил он.— Вот и все — и ничего более.
Миллионер сделал три шага к стене, остановился и произнес: «Спасибо, Родмен». Дворецкий в ту же секунду удалился, а Карстерс подумал, что надо бы извлечь металлический зеленый чемодан. Она все равно не догадается, что там, рассудил он, и поэтому нажал на деревянную панель обшивки стены. И вдруг — как в старых боевиках — стена отъехала вглубь. Он запустил руку В образовавшийся проем и достал запыленный металлический чемодан зеленого цвета. Гостья не спускала с него глаз.
— Позвольте вам объяснить,— сказал Карстерс, глядя на нее тем странным своим взглядом, в котором соединялись угрюмость и озорство.— У меня нет никакого дяди Чарльза, но меня весьма беспокоит судьба его авторучки. Я-то думал, что она давно потеряна, и безвозвратно, но вот старушка Мария Антуанетта нашла ее. Поэтому мне необходимо завтра же уехать.
— Но вы дали обещание прийти завтра на мое вечернее выступление! — запротестовала гостья.
Теперь требовалось срочно, уладить возникшую неувя-зочку, но это ему не составит труда, ибо если и были на снеге три вещи, с которыми у П. Т. Карстерса никогда не
возникало затруднений, то две из них имели самое непосредственное отношение к женщинам. И сейчас он точно знал, что надо делать.
— Мне очень жаль, дорогая,— очень убедительно сказал он, наклонился к ней и поцеловал. Потом взглянул в ее сияющие глаза и покачал головой в знак нескрываемого огорчения. Эта добрая душевная женщина не играла с ним, в ней не было ни грана фальши, но была какая-то неукротимая звериная страстность, столь же безошибочно угадываемая в ней, сколь и манящая. Он снова ее поцеловал, теперь продолжительнее, потом крепче обнял и нежно приласкал. Она подалась к нему и стала медленно тереться о его бедро. Глаза у нее были широко раскрыты и оставались такими на протяжении последующих восьмидесяти минут, в течение которых они занимались любовью. Они покинули постель лишь в десять вечера и, покончив с бренди, в первом часу,ночи вновь возлегли на ложе любви. Когда она пробудилась на следующее утро в одиннадцать, на ее заспанном лице все еще сияла улыбка, и она увидела, что он сидит на краю кровати и наблюдает за ней нежным взором.
Поцелуи, объятия, пожелания доброго утра.
— Тебе правда надо ехать? — спросила она.
— Дело чести. У меня нет выбора,— заявил он будничным тоном, не терпящим возражений.
— Ты удивительный человек,— произнесла она, но в ее голосе не было ни тени мольбы.
— Возможно, но когда-то я был много хуже. Это так, между прочим,— признался он грустно, разглядывая ее соблазнительные формы.— В молодости я, знаешь ли, не без успеха грабил банки, я был вором и преступником.
Она рассмеялась. У этих американцев такое восхитительно мрачное чувство юмора.
— Я не шучу,— настаивал ее красивый любовник. Он потрепал ее по плечу, ее глаза раскрылись шире, и она шумно вздохнула.— Я ни капельки не шучу. Три года я был членом лихой банды — в нашем деле мы не знали себе равных.
Сквозь отворенную дверь спальни он увидел зеленый металлический чемодан и подумал о Сэмми. Мария Антуанетта, конечно же, не дурак, без колебаний заключил про себя Карстерс, но если дело и впрямь стиль трудное и важное, как он о том интуитивно догадывался, тогда им не обойтись без Сэмми Гилмана. Нелишним будет также вызвать и неугомонного итальянца.
Сэмюэль Мордекай Гилман, невысокий коренастый человек с серыми глазами и неукротимой страстью к вычислениям, взглянул из окна своего кабинета на гирлянду светящихся неоновых огоньков и машинально начал подсчитывать затраты на освещение высящегося перед ним большого отеля. От этой привычки не было никакого спасения, ибо мозг Гилмана помимо его воли проявлял свой математический талант, и к тому же этот мозг был наделен памятью, в которой застревало множество разнообразнейших фактов и фактиков, включая и стоимость киловатт-часа электроэнергии в Лас-Вегасе. Запоминание подобных данных не имело никакой иной цели, кроме как отвлекать его ум от суматошной круговерти лас-вегасской жизни. Даже будучи храмом удовольствия, воздвигнутым посреди пустыни и призванным развлекать и ублажать, сей град предлагал слишком много искушений, которые выстраивались в бесконечную иррациональную последовательность. Хотя, размышлял он, по существу никакой последовательностью тут и не пахло.
Гилман при этом имел в виду цифры на рокочущих колесах рулетки, и горки разноцветных фишек, и круглосуточно работающих дантистов, и «мгновенную регистрацию брака в часовне, с орхидеей для новобрачной», всего за 39 долларов и 95 центов, и эскадроны малорослых телохранителей, и взводы крупных блондинок из кордебалета, и нескончаемый двадцатичетырехчасовой световой день, когда люди завтракают в три Пополудни и никого это не удивляет. Жизнь здесь текла размеренно и спокойно, все шло как по маслу на протяжении всех 365 дней в году, так что никогда нельзя было сказать, в какое время следует чистить зубы, а в какое снять девочку на улице или разводиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98