В дверцу было вделано большое зеркало, в котором он отражался во весь рост, босой, в ночной рубашке, со слезами на глазах,— очкарик! Он долго стоял у зеркала, не утирая слез, которые вез лились и лились без конца.
Утром его разбудила тетя. Она таким спокойным голосом справилась о его самочувствии, что он усомнился, не привиделось ли ему во сне все происшедшее этой ночью. И, как дурной сон, преследовало его какое- то чувство вины.
«Мамы дома не было — это видно по всему. А может, она и вовсе не приходила»,— думал он, сам понимая, что просто успокаивает себя.
Возвращаясь из школы, он встретил в подъезде близнецов — Котэ и Сосо. Они как-то странно переглянулись. Его удивило, что они не стали дразниться. На это он, конечно, особого внимания не обратил, но в квартиру не вошел, вернулся. Мальчишек уже не было. Миха удивился, где они умудрились спрятаться на этой голой лестнице, в пустом подъезде. Он не знал, куда идти. В это время перед домом остановилась зеленая «Волга» Робинзона, Избегая встречи с ним, Миха поспешно зашагал по улице. Но голос Робинзона настиг его;
— Миха, подожди меня!
Михе очень не хотелось разговаривать с ним, но и бежать было стыдно.
Подойдя к Михе, Робинзон поднял руку, и Миха попятился назад, думая, что тот собирается его ударить. Заметив это, Робинзон улыбнулся и мягко опустил руку на его плечо.
— Ладно, давай мириться.
Такая деликатность Михе показалась странной, и он подумал, что Робинзон по своему обыкновению потешается над ним.
— Ты уже взрослый парень, Миха, мужчина. Ничего не поделаешь, мы все потрясены, но ты должен крепиться.
Что это, на самом деле, или новое издевательство, или...
— Позвонили из милиции, и мы сразу кинулись туда. Отца твоего я подвез в больницу.
— Из милиции?
— Да... Сейчас я отвез твоего отца... Оказывается, автобус... Словом, несчастный случай...
«Мама! Мама! Мама! Мама умерла»,— промелькнуло в голове у Михи, но он тут же с.подозрением взглянул на Робинзона. Но нет, таких шуток, наверно, не существует на свете и не может существовать. Как можно шутить ,такими вещами? Но он все же предпочел сохранять достоинство перед тем, кто сейчас прикидывается мягкосердечным добряком. Заплакать перед Робинзоном — значит простить ему все. Нет, он сейчас не мог заплакать, да и вообще ничего не мог. Лучше всего, пусть Робинзон уйдет, уйдет и оставит его в покое.
Обо всем этом он думал так спокойно, потому что в глубине души не верил в смерть матери. Труднее всего поверить в смерть человека, которого любишь больше всех на свете. Это настолько трудно себе представить, что начинает казаться, что, кроме тебя, все ошибаются, все, кроме тебя, и пока ты этому не веришь, смерть бессильна, потому что и впрямь может оказаться, что все ошибаются, все.
— Хочешь, я и тебя подвезу? — спросил Робинзон.
— Нет, спасибо! — сказал он и собрался уходить.
Он почувствовал, что оставил Робинзона в дураках.
Когда Миха отошел на довольно большое расстояние,
Робинзон снова окликнул его и удивленно спросил:
— Ты понял, что я тебе сказал?
Вот как! Робинзон пришел поглазеть на борьбу, а борцы не явились, и билеты в ложу оказались и к чему.
«А может быть, это все-таки правда? — Сейчас он уже не чувствовал на своей спине взгляда Робинзона и был свободен.— Вдруг это окажется правдой? Может же быть... Это, конечно, невозможно, но все-таки... вдруг...»
В день похорон матери отец надел черный костюм. На белоснежную сорочку повязал черный галстук. Он поминутно заглядывал в зеркало, отодвигал покрывало, стоял и смотрел на себя. Потом пришел Робинзон в сопровождении каких-то людей, нагруженных большими
корзинами. Робинзон вывел отца в другую комнату,
— Икру я взял из ресторана, барана купил на Навтлугском рынке. Еще принес десять килограммов рису, как знать — может, не хватит...
— Эх, мой Робинзон, разве сейчас до поминок!
— Надо, надо, ничего не поделаешь, родственники приедут из деревни, их надо кормить. Не сделаешь, скажут — не любил. Людям надо пускать пыль в глаза!
— Эх, мой Робинзон!..
— Вино я велел привезти из Гурджаани, кахетинское — натуральный материал восьмого номера. Фасоли у нас достаточно, есть зелень, рыба, что еще надо! Да, был я на кладбище, ничего, место неплохое. И там нужно было подмазать, кто же тебе так, за милую душу, даст хорошее место! Кладбище сейчас вроде как театр,
— Эх, Робинзон!
Робинзон запихнул отцу сдачу в маленький нагрудный карман пиджака.
На панихиду пришло множество народу, Миха стоял рядом с отцом. Отцу все пожимали руку. А его, кто замечал, целовали. Отец надрывно плакал. Все старались утешить его. В комнате было жарко. В спертом воздухе носился запах земли и травы. Потом пришла капелла — напудренные старухи и мужчины в черных костюмах, За ними последовали балерины — худые, нескладные девицы,— они дружно и горько плакали. В самом конце, как танки, въехали заслуженные солисты. Они окружили отца, а Миху оттеснили и прижали куда-то в угол. Потом отец отыскал его и вывел в другую комнату,
— Почему ты не плачешь? — спросил он, отодвигая покрывало и заглядывая в зеркало.
Мать лежала в гробу с открытой крышкой. Лицо ее было накрыто белым шелковым платком. Вошедшие обходили гроб кругом, некоторые низко наклонялись, словно старались разглядеть, что скрывается под шелком.
— Не останавливайтесь в дверях,— распоряжался Робинзон,— не создавайте давку! В один ряд! В один ряд!
Голос у него был бодрый, как пионерский горн. На нем тоже был черный костюм и черный галстук. Потом пришли одноклассники Михи с классной наставницей во главе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11